Грибы на асфальте

— Я промокла насквозь, — сказала Тина, — но ничуть не замерзла — дождь теплый.

Кофточка облепила ее спину и грудь. Мокрая, она сделалась совсем прозрачной.

— Зачем мы пришли сюда? — спросила Тина.

— Не знаю.

— Ты можешь поцеловать меня, я теперь не невеста. Если тебе, конечно, не противно.

— Я дотронулся до ее холодных губ своей щекой.

— Зачем, Тина?

— Да… зачем…

За оградой гремела цепью собака.

* * *

Дом Егора Егорыча спал. Большеголовый, дряхлый, он накренился набок и, полузакрыв подслеповатые глаза-оконца, кажется, слегка похрапывал. На крыльце курил Вацлав Кобзиков. Я удивился: было всего одиннадцать часов, а ветврач уже дома.

— Пришел? — осведомился грек, попыхивая папиросой.

— Ага. А ты?

— Только иду. К тебе тут одна краля приезжала. Слушай, а ты все-таки нехороший. Дружишь, паршивая морда, с такими женщинами и молчишь. Не женщина, а роза, как любили говаривать наши сентиментальные предки. Муж, случайно, у ней не начальник?

— Начальник.

— Начальник? — оживился Вацлав. — Слушай, а он меня не смог бы устроить на работу?

— Смог бы. Заведующим МТФ.

— Тьфу! Никогда бы не подумал, что у такой женщины сельскохозяйственный муж.

— Как у тебя дела? Напал на след дочери министра?

— Пока нет. Зато в совнархозовском доме засек одну. Социальное положение папаши еще не выяснено, но доподлинно установлено, что он владеет«Москвичом» и дачей.

— Наверно, крупная шишка.

— Во всяком случае, не парикмахер. Все дело осложняется тем, что у дочки уже есть…

— Тогда мертвое дело.

— Дело-то, допустим, не мертвое. Надо только чем-то поразить ее воображение. На женщин это действует. Есть у меня одна идея. Просто гениальная идея, но для ее выполнения нужен помощник. Ты не согласишься? Всего на два-три часа в воскресенье. Помоги в беде!

— У меня своих бед хватает. Не допустили к защите.

Кобзиков присвистнул:

— Врешь!

— Вот тебе и «врешь»!

— Что же ты будешь делать?

— Придется ехать в колхоз трактористом.

— Слушай, твое счастье, что с тобою рядом я! Хочешь работать в совнархозе?

— Отстань с чепухой.

— Через месяц будешь в совнархозе, чучело ты фараона! Понял? Слово Кобзикова! Только помоги мне в воскресенье. Поможешь?

— Там будет видно.

— Ты говори сразу! Мне же надо готовиться! Будут шпроты и пиво «Сенатор».

— Поклянись!

— Клянусь дочерью министра!

— Но, надеюсь, твоя гениальная идея ничего общего не имеет с предметами дамского туалета?

— Heт! Нет! — заверил ветврач.

— И уголовным кодексом не карается?

— Будь спокоен.

— Ну ладно… Мне сейчас все равно делать нечего.

Вацлав погасил папироску и с серьезным выражением лица исполнил что-то наподобие лезгинки.

— Мы посрамим тебя, фрайер! — крикнул он.

— Кр-р-р-р! — ответил из будки петух.Я пошел в комнату.

Ким лежал, уткнувшись в подушку. Я сдернул одеяло со своей кровати. Зашуршал какой-то листок. В колеблющемся свете спички запрыгали неровные строчки. Казалось, что они шевелятся, дышат, словно живые.

«Была в городе. Заезжала к тебе, но не застала. Очень жалею. Сегодня видела тебя во сне. Так явственно… Почему ты не приезжаешь в С?»

Я лег, накрылся простыней и пролежал до рассвета с открытыми глазами.

Потомок Чингисхана

С утра шел дождь. Ким с Кретовым уехали в городскую библиотеку, а я сидел в застекленных сенях, которые мы, сильно греша против истины, называли верандой, и, усыпив свою совесть чистым листком бумаги, ничего не делал. В двух шагах бесновался дождь. Он топал по крыльцу тоненькими голыми ножками, дразнился на разные голоса. На пыльных стеклах веранды неподвижно блестели залетевшие брызги, и мне казалось, что со дворе прильнуло к окну и смотрит чье-то заплаканное лицо.

Почему-то было грустно… Хотелось, как в детстве, забраться на широкую печь, улечься на спину и смотреть на закопченный, весь в трещинах потолок, по которому, сонно гудя, ползают черные мухи. Лежать и думать, что в полях сейчас сумрачно, свежо и слышно, как истомленная зноем земля, жадно вдыхая, пьет влагу, словно голодный теленок. А потом с работы приходит мать. Она вся мокрая, усталая, из-под платка выбилась прядь волос. Комната сразу наполняется запахом дождя и мокрой коровьей шерсти. В избе становится зябко и уютно. Я сворачиваюсь в клубок, накрываюсь пушистым платком. А за окном все идет и идет мелкий по-осеннему дождь. Кажется, что он зарядил надолго, но я знаю, что завтра утром побегу по влажной, блестящей на солнце траве в ближний лесок собирать только что вылезшие из земли скользкие подберезовики…

Сколько я уже не писал домой?

Я потянулся к листу бумаги, но в это время дверь с визгом распахнулась, и шум ливня ворвался на веранду. На пороге стояла Катя. По ее лицу и рукам текли струйки воды.

— Здравствуй, — сказала она. — Не ждал?

— Здравствуй.

— Один, что ли?

— Один…

— А меня в город за партами послали. Дай, думаю, зайду. Вчера меня Алексеевна встретила, жалуется, что не приезжаешь и не пишешь.

— Работаю. Да ты садись…

Катя сняла прозрачный плащ с капюшоном, бросила его на спинку стула, потом разулась и подошла ко мне, маленькая, босая.

— Направление получил уже?

— Да. Оставляют в аспирантуре.

— Значит, к нам не хочешь? Я пожал плечами.