Грибы на асфальте

В колхозах фотокомпозиция пошла «на ура». Побывав в пяти деревнях, я получил изрядное количество заказов.

По пути на вокзал меня застал буран. Я сбился с дороги и три часа шел, не зная куда, увязая почти по пояс в снегу. Ветер валил с ног. Впереди маячил кто-то большой, лохматый, нелепо размахивал руками и бормотал: «Бу-у-у-у… уф… уфу-у-у-у». Я бежал, шел, полз за этим белым, лохматым, а он все отбегал, глядя на меня сквозь снег грустными стариковскими глазами.

Я уже начал замерзать, когда наткнулся на ферму. Это было так фантастично, что я не сразу поверил, что эта ферма — реальность, а не плод воображения моего замерзающего мозга.

На стук выглянула краснощекая девушка в платке, ахнула:

— Батюшки! Шо це за чудо?

Как раз закончилась вечерняя дойка, и у девчат было свободное время. Жалея и причитая, они нажарили яиц, напоили меня парным молоком. Я сидел на лавке под плакатом с доброй упитанной коровой и бессмысленно, глупо улыбался. Мое тело медленно оттаивало, словно опущенное в теплую воду. Было хорошо-хорошо. Девушки казались красивыми и милыми, мычание коров было как чудесная музыка. Если бы сейчас произошло чудо, я бы ничуть не удивился. Я даже был уверен, что чудо случится.

И чудо случилось.

Вошла Катя.

Она увидела меня еще с порога и замерла. Из-под ее ног вырывались дымящиеся волны морозного пара, катились по полу и таяли, исчезали. Катя напоминала мне возникшую из пены Афродиту. Афродита в валенках и теплом платке.

— Закрывайте дверь, Катерина Денисовна! — закричали девчата.

Катя вошла, сбросила полушубок на лавку и стала греть руки у печки, повернувшись к нам спиной.

— А к нам фотограф приблудился! — закричали девушки. — Чуть не замерз под окнами. Еле ото грели.

— Да? — Катя обернулась. — Что ты здесь де лаешь… Гена? — Ее красные руки, прислоненные к печке, заметно дрожали, наверно от мороза.

— В командировке, — сказал я. — Фотографировал скоростную сеялку для диссертации…

— Значит, дело идет?

— Идет… А ты зачем сюда?

— Даю консультации. Девушки собираются поступать в институт… и вот попросили…

— Ну, не буду мешать. Мне пора.

— Подожди меня. Пойдем вместе.

Мы шли долго, очень долго, по снегу, хрустевшему, как крахмал. Буран утих. Стояла высокая, до самых звезд, тишина. Постройки давно скрылись из виду.

— Гена, — сказала Ледяная принцесса глухим голосом. — Ты прости меня за то, в кафе… Я вела себя как девчонка. И вообще за все… Больше я те бе надоедать не буду. Я многое передумала за это время. Ты очень хороший. Очень… Я даже рада, что не вышла за тебя. Я бы не узнала, какой ты. Если у меня будет сын, я назову его Геной… Пусть о тебе память… Иногда на душе так тяжело, так тяжело… И тогда я думаю о тебе, что есть на земле ты, справедливый… Ты все правильно делал, Гена… Я гадкая…

У первого дома Катя остановилась.

— Не надо дальше… Прощай… Дай тебя поцелую, Геночка… Честное слово, в последний раз! Мы ведь никогда с тобой не целовались… Только тогда, на платформе…

Она прижалась ко мне щекой.

— Прощай, Геночка!.. Спасибо за все…

Мне стало нестерпимо стыдно самого себя, своего тела, рук, одежды, этого дурацкого фотоаппарата, того, что из-за меня были сорваны черные розы…

Когда я завернул за угол дома, стыд стал настолько жгучим, нестерпимым, что я не выдержал и побежал к мерцавшим вдали огням города по хрустящему снегу.

* * *

Вскоре произошли события, в корне потрясшие устои «королевства».

Дотоле тихие верноподданные жильцы шептались теперь по углам. Слышались крамольные речи. Началось брожение умов.

Каша заварилась с того, что в один прекрасный момент у нас в комнате появился Егор Егорыч и, пряча глаза, нерешительным голосом потребовал, чтобы я и Кобзиков съехали с квартиры.

— Когда я сильно выпью, то стараюсь поменьше раскрывать зев, ибо в эти моменты мой язык извергает чепуху, — витиевато ответил на это Вацлав.

Но хозяин «Ноева ковчега» тоскливо настаивал. Когда мы с Вацлавом убедились, что он совершенно трезв, спросили:

— Но почему?

Егор Егорыч долго бормотал что-то об ожидаемом приезде племянницы, о необходимости произвести капитальный ремонт {зимой!) и о том, что когда-то здесь жил какой-то студент-химик, который занимался опытами и, возможно, заразил комнату радиоактивными веществами.

Все это, разумеется, нас не убедило, и Кобзиков отправился на переговоры с самой «королевой». Вернулся он сильно озабоченным.

— Дело дрянь. Разгневанная тигрица. Требует, чтобы мы умыкнулись немедленно. Говорит, что не потерпит в своем доме морального разложения. Особенно на тебя нападала.

— Пошла она к черту! — сказал я.

Вечером пришел монтер и отключил у нас свет. С радиопроводкой справился сам хозяин. Мы изготовили сложное устройство и подключились к соседнему столбу. Затем мы поставили на окна мощные шпингалеты, на дверь — килограммовый крючок и торжественно заявили, что отказываемся вносить квартплату.

На следующий день в качестве парламентера пришел Егор Егорыч.

— Уходите по-хорошему, — сказал он.

— На каком основании? — спросили мы.

— Он пристает к моей жене, — «король» ткнул грязным пальцем в мою сторону,

— Это она сказала?

— Я сам вижу.