Григорий Шелихов

Охотчане были людьми, которых не могло остановить ружье в руках одиночки, но они угадывали какой-то смысл и правдивость в словах краснолицего человека. Неизвестно, чем могла бы кончиться неожиданная встреча, но тут зашевелилась меховая куча на нартах и из нее выглянуло смертельно бледное лицо, неузнаваемое в склеенных кровью клочьях буйно отросшей бороды. Куч, поддерживая жизнь Шелихова, как и свою, сырым собачьим мясом, в последние дни пути перерезал всех собак, а нарты тащил на себе, с неимоверными усилиями одолевая по пять — десять верст в сутки.

— Это я, ребята, я!.. Григорий… Шелихов… — свистящим шепотом проронили спекшиеся губы. — Скорей… домой доставьте. Этот варвар, — человек на нартах указал глазами на Куча, — снежку… подать не хотел и пса пристрелить… отговаривался…

Куч не понимал слова «варвар», но жалобу Шелихова на то, что он не позволял мореходу удовлетворять жажду снегом и не пристрелил случайно упущенного из рук пса, который теперь плелся за ним, понял.

— Нельзя снег пить, когда крови мало и здесь пусто, — хлопнул себя индеец по глубоко запавшему животу. — Смерть! И пуля осталась одна, ее нельзя тратить на пса… Я берег ее для человека или зверя, от которых должен был защищать его жизнь или тело! — Куч, как бы в доказательство своей правоты, вертел над головой ружье, заряженное последней уцелевшей у него пулей.

Как ни грубо упрощенными были представления охотчан о чувстве товарищества, следуя которому человек в тяжких испытаниях, насылаемых иногда суровой природой Севера, разумно помогает другому, — они все же чутьем стали на сторону неведомого краснолицего человека, едва державшегося на ногах.

— Ладно, опосля разберетесь, кто кому виноват… В ноги, хозяин, поклонишься человеку этому, что тащил тебя на себе и снегом твою жизнь не докончал… Ну, мужики, впрягайтесь, выручим кормильца нашего охотского, не дозволим задубеть на глазах крестьянских… Свозили богатства его, свезем и хозяина! Ведро винца за тобой, Григорий Иваныч… Э-эх, наддай! А ты, крашеный, от нас не отставай…

Варнаки немало в прошлом поработали на складах и кораблях Шелихова и привыкли видеть в нем покладистого работодателя.

Шутки-прибаутки, смех охотских варнаков напомнили Кучу зверобоев-добытчиков из оставленной на Кыхтаке ватаги Шелихова. «Союзные нам люди, довезут нарты куда следует», — подумал Куч, сбрасывая лямку с плеч, растертых под мехом парки[11] до живого мяса.

— Силен и зол краснорожий чертушка! — уважительно подшучивали варнаки над Кучем, над легкой иноходью индейца, который передвигался вслед за нартами по глубокому снегу с зажатым подмышкой тяжелым ружьем. — И сколько, поди, переходов с этаким грузом осилил! Занятной человяга!..

Бездомовные, круглый год ходившие в жалком отрепье варнаки представляли собой рабочую силу в Охотске на портовых работах, из них же пополнялись зверобойные ватаги некоторых купеческих судов, выходивших из Охотска в неведомые просторы океана на поиски морского зверя.

В безморозное время года варнаки жили вольными артелями, ночуя где придется, а зимой собирались в «скиту» — кабаке известной всем охотчанам Растопырихи. Ей они обязывались отапливать кабак своими силами. Случайно наткнувшаяся на обессилевшего Куча партия бродяг и «выбежала», как они говорили, в окрестности Охотска на поиски дров для простывшего кабака.

Варнакам предстояла тяжелая работа — в лесах, вырубленных вокруг Охотска на корабельные надобности, найти и свалить плохими топорами несколько подходящих елей или берез да волоком, а то и на плечах дотащить их по глубокому снегу до дверей кабака, а там порубить и протопить огромную избу.

Варнаки и не подозревали, глядя на легкую поступь и каменно-спокойное лицо индейца, как укорял себя в душе Куч за слабость, проявленную перед людьми, когда он, не зная, что находится уже вблизи Охотска, отсчитывал последние шаги, оставшиеся ему и Шелихову в жизни, и даже готов был рискнуть последней оставшейся пулей — прицелиться в тащившегося в недоверчивом отдалении пса. Допустима ли такая слабость в воине великого племени колошей-кухонтан?

Да варнакам, впрочем, было и не до Куча. Впрягшись в нарты Шелихова, они уже обвиняли друг друга в излишнем мягкосердии.

— Ишь, размякли! Вместо дров купца обмерзлого к бабе на печь взялись доставить… Он те не размякнет, когда ты за хлебом к нему постучишься. Эх, слюни-люди! — корил товарищей матерой, но внешне неказистый, небольшого роста и сухопарый варнак Хватайка, бежавший в кореню так, что от него пар валил.

Хватайка был непримиримым врагом купцов, чиновников и вообще всех людей не варнацкой жизни.

— Растопыриха без дров и в холодную избу не пустит. У купца, скажет, и грейтесь. Купеческий рубль тяжелей исправницкой плети, сопливые! Забыли, как этот самый обмерзлый за полтину в день души наши покупал с рейда через бар корабли разгружать?! Сколько народу кажинную осень гибель свою там находит!.. Ей-слово, слюни, а не люди! — хрипел Хватайка, прибавляя ходу.