Григорий Шелихов

До Шелихова долетали злые слова Хватайки, и мореход, лежа под мехами, опасливо прощупывал подложенный в головах кожаный мешочек, в котором было более десяти тысяч рублей ассигнациями, наторгованных на Камчатке. Доведаются варнаки — не задумаются прирезать и ограбить безохранного купца. Но вскоре сам устыдился своих опасений, когда услышал чей-то веселый и крепкий голос.

— Гляди-ка, братцы, Хватайка на купца рычит, а сам, что кобель-вожак, хвост распушив, под нартами расстилается, ажно пар над ним курится!.. Я так смекаю: находка наша — не простецкий купец мороженой, а человек с понятием… Слыхали, как Пьяных, корабль приведши, у Растопырихи куражился, чего они в Америке накуролесили? Доставим цела-невредима, он за награждением не постоит — всю зиму с вином будем, а по весне… в компанионы к нему припишемся, в море выйдем… за долей, за волюшкой!.. Беспременно этому человеку пособить надо!..

Вот эти-то слова и успокоили купца. Однако, как непонятный урок, они в то же время не довели открывателя Америки до самого необходимого ему сознания — что только в народе, как бы ни был затоптан ногами сильных человеческий образ таких вот варнаков, может найти он, мореход, почву и опору для своей Славороссии.

Америка — Славороссия! Его Славороссия, о ней уже говорят в народе, к ней стремятся люди, — мельтешились в голове Шелихова несвязные, но радостные мысли, и под разбойный присвист варнацкой ватажки его впервые за два месяца пути охватило чувство блаженного покоя и полной безопасности.

Наконец замелькали приземистые деревянные строения Охотска. Варнаки с большим бережением протащили нарты с Шелиховым по вкривь и вкось расползающимся улицам городка. Улицы были завалены отбросами зимнего сидения горожан по избам.

«Чего это шумуют варнаки?» — услыхав гомон человеческих голосов на улице, с опаской думали старожилы и с ленивым любопытством старались что-нибудь разглядеть в щель примерзнувших к подоконнику волоковых оконцев.

— Везут на нартах чего-то, не иначе — медведя убили и к шелиховским амбарам волокут… Продать или на водку выменять, — уверенно рассказывали бабы, выскочившие на мороз поглядеть на варнацкий поезд.

— Чего тащите, охотники? — спрашивали они варнаков.

— Шелиховой Наталье медведя приволокли… Гулять у нее будем! — отшучивались варнаки.

Наталья Алексеевна в жарко натопленной избе, распустив застежки сарафана, кормила грудью трехмесячного сына.

— Батя летом вернется, а Ванюшка большой будет, гукнет, пузырь выпустит и скажет: «Батя, здоров будь, батя, — шепотом занимала она сына. — Нашего, мол, полку, батя, прибыло… Теперь втроем Америку воевать будем… Я, Ванюшка, ты да мамонька… А мамка тебя, батя, не пустит, а без мамки и я никуда ни ногой… Так и знай, батя!» — теребила она пальцы на дрыгающей ножке мальца.

— Отворяй дверь, хозяюшка! — закричали под окном храпы. — Знатного зверя мы к тебе приволокли! Хозяина доставили! Выставляй ведро вина, не то к Растопырихе свезем и на водку обменяем! — выкрикивали на улице варнаки, предвкушая угощение и тепло в шелиховской избе.

Все это было так необыкновенно и неожиданно, что Наталья Алексеевна замерла — и от страха и от радости.

— Люди! Ох, где вы, люди? Слышите, Григорий Иванович прибыл! Встречайте! — вскричала она не помня себя. Но так как в избе никого не было и никто услышать ее не мог, она выскочила на крыльцо в одном сарафане да еще и с полуголым младенцем на руках.

Варнаки толпой стояли у крыльца, топтались в снегу и толкали друг друга, чтобы только согреться, — полуодетые и полуобутые. А над нартами высилась мощная фигура Куча. Меднокрасное лицо его от вынесенных в дороге лишений было неузнаваемо: заострилось, почернело, и сверкали одни только белки глаз да зубы. В ногах индейца под откинутыми мехами виднелось какое-то белое, испачканное кровью пятно…

— Гришата! — кинулась к нему с младенцем Наталья Алексеевна, скорей догадываясь, чем узнавая дорогое ей лицо. — Пу-сти-ите! — закричала она, неистово вырываясь из чьих-то подхвативших ее крепких рук.

— Простынешь!.. Ишь ведь как на морозище выскочила и дитё убивает! — гудели над ней хриплые голоса варнаков. — Иди в избу, живой купец твой… не кричи дуром, не кусайся!.. Дракой беде не пособишь! Кузьмина женку призови, она живо мужика твоего на ноги поставит… Ишь, сомлела, шалая… Возьмите, братцы, у нее младенца!

Храпы ввели Наталью Алексеевну в избу. Вожак артели Хватайка выпростал из-за пазухи своего худого азяма едва завернутое в свивальник тельце ребенка, подошел к подвешенной у печи берестяной люльке, положил в нее младенца, пощелкал перед его носом пальцами, гукнул несколько раз и смущенно отошел, когда дитя заливчато расплакалось.

Варнаки наперебой рассказывали Наталье Алексеевне о своей недавней встрече с Кучем, на себе тащившем нарты, и о том, как они догадались пособить ее хозяину в приключившейся с ним беде.

— Мы хозяина твоего везем, а он, чертушка крашеный, рядком бежит, ружьем его оберегает…