Григорий Сковорода

Следует сказать, что желание писать приходило к Сковороде по большей части тогда, когда на дворе было тепло. По крайней мере зимняя пора для этого не годилась. Он говорил, что зима «враждебна музам», ибо какое там зимой писание, когда только и думаешь о том, как согреть руки! Вероятно, Сковороде казалось, что, скованная холодом, замирает вместе с природой и фантазия человека. А вот лето – благословенная пора… Философ писал без какой-либо спешки, аккуратно выводя каждую букву. Каллиграфия у него была прекрасной – образцовая украинская скоропись XVIII столетия. Сама эта манера письма отражает спокойствие – спокойствие летнего дня, когда слышно, как по листьям деревьев пробегает легкое дыхание ветра, принося с собой настоянный запах степных трав, как в поисках лакомства жужжит в клевере шмель, как рыба лениво всплескивается на реке, когда видно, как беззаботно снуют туда-сюда солнечные зайчики, а в глубокой-преглубокой небесной сини плывут и не плывут белесые облака… когда ты всем своим существом ощущаешь полноту бытия, мир как-он-есть, мир здесь-и-теперь… А еще – душевный покой, ибо ты пишешь, и в мыслях не имея заработать на этом какую-то копейку, потешить себя славой, напечатать потом книгу… Ты пишешь просто так – для самого себя и ближайших друзей. Недаром же наш философ никогда не заботился о судьбе своих творений. Уже в сентябре 1790 года он уведомлял Михаила Ковалинского: «У друга нашего, бабайского иерея Як[ова] Правицкого, все мои творения хранятся. При мне бы они давно пропали. Я удивился, увидев у него моего «Наркисса» и «Симфон[ию]: "Аще не увеси…"» Я ее, ожелчившися, спалил в Острогожске, а о «Наркиссе» навеки было забыл. Просите у него. А я не только апографы, но и автографы раздал, раздарил, расточил». Одним словом, «искусство-как-забава». Да разве только искусство? «Многие говорят, – писал как-то философ, – что ли делает в жизни Сковорода? Чем забавляется? Я же о Господе радуюсь. Веселюсь о Боге, Спасе моем… Забава… есть вершина и верх, и цвет, и зерно человеческой жизни. Она есть центр каждой жизни. Все дела каждой жизни сюда текут, будто стебли, преобразуясь в зерно». Ради этой «забавы», понимаемой как неподвластное прагматике понимание природы вещей, философ и писал свои произведения, уединившись в Гужвинском лесу.

Спустя некоторое время, летом 1774 года, когда Сковорода жил уже в Бабаях, он в своем посвящении цикла «Харьковские басни» Афанасию Панкову припомнит следующее: «отстав от учительской должности и уединяясь в лежащих около Харькова лесах, полях, садах, селах, деревнях и пчельниках, обучал я себя добродетели и поучался в Библии, притом, благопристойными игрушками забавляясь, написал полтора десятка басен…». Вот так наш странствующий философ стал «отцом» украинской басни.

Конечно же, басня была хорошо известна в Украине задолго до того, как Сковорода уединился на лоне чудесной слобожанской природы. Например, еще в первой половине XVII столетия Мелетий Смотрицкий упоминал сюжет о Волке и Ягненке в своем трактате «Верификация невинности», Иван Дубович в трактате «Иерархия» ссылался на Эзопа, а позднее теорию басни подробно рассматривали в школьных курсах поэтики. Вот что, скажем, писал Феофан Прокопович о композиции басни: «Басня обычно делится на две части: промифий, то есть начальный рассказ, или фабула, и эпимифий – толкование, в котором прямо указано о том, чему учит басня». Особенно любили басни старые украинские проповедники: в одних только сборниках Антония Радивиловского «Огородок Марии Богородицы» и «Венец Христов» можно найти около двух десятков сюжетов басен. Но до этого басня существовала всего лишь как вкрапление в другие произведения, тогда как Сковорода сделал ее, так сказать, «независимой». Басня для Сковороды – это умная забава, что-то вроде картинки, которая «снаружи смешная, но внутри прекрасная». Без сомнений, наш философ еще со времен юности помнил слова знаменитого римского баснописца Федра:

Воздействует примером речь Эзопова:
Ведь басни только для того и надобны,
Чтоб исправлять людские заблуждения
И поощрять прилежное усердие.
И как бы повесть ни велась шутливая,
Лаская слух и к цели ведя поставленной,
В ней важен смысл, а не имя сочинителя.

А сам Сковорода, говоря о природе басни, ссылался на «древних любомудрцев», прежде всего на своего любимого Сократа. «Ни одни краски, – писал он в посвящении к «Харьковским басням», – не изъясняют розу, лилию, нарцисс столь живо, сколь благолепно у них образуется невидимая Божия истина, тень небесных и земных образов. Отсюда родились hieroglyphica, emblemata, symbola[6], таинства, притчи, басни, подобия, пословицы… И не дивно, что Сократ, когда ему внутренний ангел-предводитель во всех его делах велел писать стихи, тогда избрал Эзоповы басни».