Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Куда с большей помпой, большими материалами газеты расписывали 15-летие советской кинематографии, сообщали о награждении режиссеров Пудовкина, Эрмлера, Г. и С. Васильевых, Довженко, Козинцева и Трауберга, Дзиги Вертова, Александрова, Бек-Назарова, присвоении Бабочкину звания народного артиста СССР; о торжественном заседании в Большом театре, на котором выступили Б. З. Шумяцкий — начальник главного управления кинопромышленности, и А. И. Стецкий — заведующий агитпропотделом ЦК партии.

Почему же советская пресса столь скупо подавала вроде бы важное событие? Лишь потому, во-первых, что еще не была отработана технология пропаганды политических процессов — она расцветет в 1937 и 1938 годах. А во-вторых, ведь речь пока шла «всего лишь» о былых разногласиях между большинством ЦК и уже бывшими оппозиционерами, искусственно соединенными с выстрелом Николаева. К тому же партийное руководстве не хотело огласки «дела», явно шитого белыми нитками. Вот освещение процесса и свели к минимуму. Даже не издали типографски, пусть и самым минимальным тиражом, стенограммы процесса.

Вместо нее — всего лишь два машинописных экземпляра, один из которых предназначался Сталину⁷⁰⁸.

Для всех, даже для членов ЦК, стало известным самое важное. Дело слушалось без участия прокуратуры и защитников. Обвинение основывалось на статьях Уголовного кодекса РСФСР. На статье 17: «Меры социальной защиты судебно-исполнительного характера подлежат применению одинаково как в отношении лиц, совершивших преступление — исполнителей, так и их соучастников — подстрекателей и их пособников». Статье 58: «Совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации, влекут за собой меры социальной защиты» — «высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства… и изгнанием из пределов СССР навсегда». Статье 58–11: «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе (контрреволюционные преступления — Ю. Ж.) преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой, влекут за собой меры соцзащиты, указанные в соответствующих статьях настоящей главы»⁷⁰⁹.

Никто за пределами зала, где проходил процесс, не услышал Зиновьева. Сначала — его признания.

Ульрих: «Признаете ли вы себя виновным в том, что в течение ряда лет, вплоть до декабря 1934 года, состояли руководителем подпольной контрреволюционной организации?»

Зиновьев: «Я признаю себя виновным и надеюсь, что буду в будущем иметь возможность для объяснения. Разрешите еще два слова по поводу того, что в конце обвинительного акта говорится, что я не признаю себя виноватым. Я следствию в заявлении 13 января рассказал о своей вине».

Ульрих: «Я могу объяснить, что заявление у нас имеется, мы с ним ознакомились. Это заявление мы считаем дополнительным материалом».

Зиновьев: «Я хотел бы в данный момент или другие моменты просить его зачитать»⁷¹⁰.

Остались никем, кроме членов суда, не услышанными и показания, данные Зиновьевым на процессе.

Ульрих: «Подсудимый Зиновьев, что вы можете сказать по поводу предъявленных вам обвинений?»

Зиновьев: «Я вполне сознаю и признаю, что являюсь главным виновником этого дела… Свою задачу в этой стадии я вижу в том, что до конца и чистосердечно и искренне перед судом рабочего класса раскаиваюсь в том, что я понял как ошибку преступление, и рассказать это так, чтобы оно не только кончило раз и навсегда с данной группой, и в связи с этим делом принесло бы некоторую пользу».

Правда, тут же Григорий Евсеевич пытается и отстраниться от происходящего. Заявляет: «громадное большинство из сидящих на скамье подсудимых я не знаю». Но вслед за тем говорит то, что от него ждут:

«Я не мыслил иначе — как же это я без кружка своих, без того, чтобы знать все по линии Коминтерна и по линии других работ, больше всего — в Ленинграде… Был ли это центр? Конечно, он был». Однако оговаривается — «Он был до 1929 года, как всякая организация, со всеми полагающимися атрибутами».

Поясняет: «Мы выглядывали, высматривали, но отсутствовали готовые действия. В это время и мои настроения были самые антипартийные. В это время и мои замечания, словечки и так далее, против партийного руководства, в частности, против товарища Сталина, были самыми откровенными. Это вытекает из обстановки, и я не могу этого отрицать. Это действительно было…