Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Казалось бы, после отказа от защитника Зиновьеву следовало раскритиковать подтасовки, несовпадения, противоречия обвинения. Попытаться доказать если и не полную, то хотя бы частичную свою невиновность. Но такая речь выглядела бы очередной уверткой. Мелким унижением, к которому он постоянно прибегал последние восемь лет. Прибегал, давая показания в ЦКК, на допросах в НКВД, на суде в Ленинграде и Москве. Обращаясь с письмами в ЦК, к Сталину, Орджоникидзе, Е. М. Ярославскому. Словом, идти по давно проторенному пути.

Зиновьев отказался от того. Зная, что на этот раз ни снисхождения, ни пощады уже не будет, что он получил возможность выступить с действительно последним в своей жизни словом, решил больше не вилять, не искать оправдания. И хотя бы теперь снова стать прежним — истинным большевиком. Тем, с которым дружил Ленин — его путеводная звезда. А потому напоследок говорить не о своих заслугах, а о грехопадениях. Тех, которые в конце концов и разделили его с партией.

Но все же, приняв правила игры, не им придуманные, Зиновьев начал с необходимого раскаяния. С признания вины по всем пунктам обвинения.

«Я, — заговорил Григорий Евсеевич привычно, — раньше всего хочу повторить, как я уже сделал на допросе, что я признаю себя целиком и безусловно виновным в том, что был одним из главнейших, а если исключить Троцкого, то главным организатором троцкистско-зиновьевского блока и его центра, организовавшегося в 1932 году на террористической основе и поставившего себе целью убийство Сталина, Ворошилова, Кирова (!) и ряда других руководителей партии и правительства.

Я признаю себя виновным в том, что я был одним из главнейших, главным организатором убийства Сергея Мироновича Кирова. Я признаю себя виновным в том, что на суде в Ленинграде я ввел в заблуждение суд.

Я признаю себя виновным в том, что в силу сказанного несу полную и безусловную ответственность за то, что мы, так или иначе связанные с троцкистским центром, дошли по сегодняшний день».

Покончив с ритуальной частью, Зиновьев сразу же перешел к задуманному. К объяснению сути своей вины. Однако стал строить речь как бы по спирали. Не раз возвращаясь к уже сказанному.

«В эту минуту я могу и даже должен отказаться от деталей, от полемики с рядом сидящих здесь со мной на скамье подсудимых. И так как я говорю в последний раз (выделено мной — Ю. Ж. ), то я думаю, неуместно мне в этой последней речи пререкаться с сидящими со мной людьми. Мы все разоблачены перед всем миром, перед пролетарским судом. Я ставлю другую цель. Я хочу на фоне нашей революции показать события той группы, с которой я был связан и в которой я работал.

Нет никакого сомнения в том, что данный процесс послужит уроком для всех и навсегда. Это небывалое, беспрецедентное дело послужит уроком для всех и навсегда. И я бы хотел на своей собственной судьбе проследить то, что в этом деле является не индивидуальным. Конечно, индивидуальные черты деятелей этого заговора, руководителей его, вероятно, играли немалую роль и, в частности, мои индивидуальные черты. Но есть тут и многое общее, что я хочу показать на своем собственном примере».

Выкарабкавшись с огромным трудом из своего рода преамбулы, Зиновьев, наконец, обратился к сути того, что намеревался сказать.

«Я сказал при опросе меня прокурором, что угольки терроризма тлели уже в самом начале нашего выступления. Тогда, когда мы назывались только оппозицией. Это так и есть, это так и было. Уже с самого 1925 года эти угольки тлели. Уже в первых попытках информации о первом разногласии была отравлена эта самая группа Котолынова, Румянцева, которые сыграли преступную роль в непосредственном выполнении убийства в Ленинграде. Эта группа информировалась нами, лично мной и моими тогда ближайшими коллегами о разногласиях в ядре Центрального комитета партии.

Уже в 1925 году, уже тогда мы настраивали этих людей, только тогда еще вступивших на политическую арену. Может быть, первым глубоким свежим впечатлением политики была так называемая информация, когда мы стремились в узкой среде убедить, что борьба будет острая. Разве это не было подготовкой обстановки террора? Как можно было тогда, в этой обстановке не готовить убийство, когда мы отравляли их версией о том, что вожди, о которых мы нашептывали, могут пасть. Это тогда была форма террористической пропаганды. Это видели, это чувствовали люди».

Нет, Зиновьев далеко не случайно «отказался от деталей». Они, как и точные даты, помешали бы ему говорить вообще, а не конкретно. Вроде бы выставляя все грехи наружу, но вместе с тем обходя все острые углы. И все — лишь для того, чтобы не заниматься самооговором, подтверждая его измышленными фактами, как то сделал перед ним его старый друг и товарищ Каменев, а сразу за ним — Смирнов, долгое время полностью отвергавший любую свою виновность.

Именно в таком духе и продолжил Григорий Евсеевич: