Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

«Незадолго до 14-го съезда (декабрь 1925 года — Ю. Ж. ), на одном из совещаний, решающих совещаний, на котором с нами еще разговаривали языком товарища с товарищем… Феликс Дзержинский с его чутким ухом сразу услышал, в чем дело, и бросил нам слово “кронштадтцы”… До 14-го съезда, когда раскололись чисто теоретически, когда не было известно миллионной части того, что известно сейчас о нашей преступной работе, покойный Феликс Дзержинский в присутствии тридцати или более ответственнейших людей бросил нам слово “кронштадтцы”. Дал нам кличку “кронштадтцы”, чем не хотел, конечно, сказать, что мы неправы в той или иной теоретической области, а хотел дать нам характеристику как людям, которые подымаются на восстание против партии, на контрреволюционное восстание против партии, готовые применить против партии те меры борьбы, к которым прибегали кронштадтцы.

Этому слову суждено было оправдаться более чем достаточно. Нас предупреждали об этом члены ЦК не раз еще в начале борьбы, на пленумах ЦК. Мы отвечали на это самонадеянной усмешкой, издевательством. Представляли дело так, что нас запугивают, хотят запугать страну, обвиняли в амальгамах и тому подобном. Но люди партии, вожди партии, сделанные из настоящего большевистского материала, видели, куда дело растет, еще в 1925 году, в 1926-м и, тем более, в 1927 году.

Я сказал здесь, что дело, которое здесь разбирается, совершенно беспрецедентно. И это так. Но, тем не менее, были люди, которые видели, куда это растет, уже в 1925 году, и был человек, который сформулировал уже совершенно точно и ясно в литературе, куда идет дело, еще в 1927 году. Который почти точно предсказал то, что потом развилось».

Так весьма умело, используя многолетний опыт профессионального оратора, Зиновьев использовал самокритику лишь для того, чтобы перейти к восхвалению нового для себя вождя — Сталина.

«Я хотел бы, — уверенно продолжил Григорий Евсеевич, — прочесть одну выдержку, на которую я натолкнулся совсем недавно и которая представляет собой глубочайший интерес в связи с тем процессом, который происходит сейчас.

Вы помните, что одним из любимейших обвинений с моей стороны и в особенности со стороны Троцкого по адресу ЦК было обвинение его руководителя Сталина в бонапартизме. Мы пытались изобразить дело так, что власть в стране Центральный комитет удерживает против нас бонапартистскими методами. Теперь это, конечно, звучит дико и непонятно, но десять лет тому назад нам казалось, что это правда.

И вот в одной своей речи, если не ошибаюсь — на исполкоме Коминтерна в 1927 году, Сталин сказал, кажется, следующие слова: “Вопрос о бонапартизме. В этом вопросе оппозиция проявляет полное невежество. Обвиняя громадное большинство нашей партии в попытках бонапартизма, товарищ Троцкий — это было еще тогда, когда меня и Троцкого называли товарищем, — товарищ Троцкий тем самым демонстрирует свое невежество и непонимание корней бонапартизма. Что такое бонапартизм? Бонапартизм есть попытка навязать большинству волю меньшинства путем насилия… Если сторонники ленинского ЦК ВКП(б) представляют громадное большинство и в партии, и в советах, то как можно говорить такую глупость, что большинство старается навязать самому же себе свою же волю путем насилия?.. ”»

И снова — самобичевание: «Разве то, что случилось потом, разве это не было именно попыткой путем насилия овладеть аппаратом партии, овладеть властью? Я и особенно Троцкий, бросавшиеся словом “бонапартизм”, оказались бонапартистами в самом худшем смысле этого слова…

Угольки терроризма тлели с самого начала. Мы насаждали их каждым словом своей информации или, вернее, распространяя ее. Накануне 14-го съезда в Ленинграде мы насаждали ее, в том числе и среди молодежи, которая только что входила в политическую жизнь. В том же Ленинграде назавтра после 14-го съезда — по крайней мере, на верхах, мы видели полную картину известной репетиции Кронштадта, репетицию попытки поднятия гражданской войны…

Когда я недавно перечитывал протоколы 15-го съезда, я встретил заявление делегата от Северного Кавказа, который привел имена и ростовских террористов, привлеченных нераскаявшихся (троцкистов и зиновьевцев — Ю. Ж. ), делавших попытки организации террора. Мы все это пропустили мимо ушей…»

Покончив с «доказательствами» разжигания оппозиционерами терроризма, Зиновьев перешел к другой, не менее важной для него теме.

«Всем известно, — толковал он, — что как-никак, худо ли, хорошо ли, я долгое время был и числился одним из ближайших учеников Владимира Ильича Ленина. Когда я подвожу итоги, читая нечто вроде автонекролога, я говорю себе, что очевидно все-таки опыт большевизма и в то время, мягко выражаясь, был дефективным большевизмом. Именно так могло со мной случиться то, что со мной впоследствии случилось.

Три момента я хочу выделить из своей политической жизни, когда этот, мягко выражаясь, дефективный большевизм сказался особенно ясно и стал особенно опасным».