Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Подумайте об обстановке — скоро двадцать лет большевистской революции. Социализм победил окончательно. Сталинская конституция стала мировым знаменем всего пролетариата. Я — с 1901 года находящийся в партии, с самого начала принимавший участие в большевистской партии, я — совершивший после этого много преступлений, неужели не могу понять, что произошло?»

Словоизлияния Зиновьева неожиданно прервал Вышинский с более чем не относившимся к произносимому вопросом:

«А Киров?»

Зиновьев не смутился. Продолжил в прежнем духе:

«Киров — это было тогда, когда я не понимал всего того. То есть я понял и несу ответственность не только за убийство Кирова, но и за гораздо позднее время. Но в связи с этим не исключена возможность, что в эту последнюю минуту (выделено мной — Ю. Ж.) я все осознал и что перед вами действительно стоит бывший враг.

Здесь я вспомнил, мне кажется, что это слишком, но все-таки я позволю себе об этом сказать, я вспомнил одну фразу, которую употребил в одной из своих речей Сталин в 35 году на вечере военной академии. Он рассказал о том, как ему и ЦК грозили восстанием в партии, революцией и правые, и мы в тот момент, когда еще шла борьба за победу той линии Ленина, которую отстаивал и отстоял Сталин. И вот он мимоходом сказал: эти люди хотели нас запугать; они забыли, что нас выковал Ленин — наш вождь, наш учитель, наш отец.

Граждане судьи! Только потому, что я в последний раз говорю (выделено мной — Ю. Ж.), я позволю себе прибавить; ведь и меня выковал Ленин. Это знают все, и если он не выковал из меня человека того сплава, из которого состоят люди-большевики, то, конечно, не по вине кузнеца, конечно. По вине того материала, из которого ему в данном случае пришлось ковать. Это я принимаю целиком. Но что все-таки та моя близость, которая у меня была с рабочим классом нашей страны, с когда-то и моей партией, с рабочим классом — передовым авангардом рабочих всех стран, что это не оставило во мне никаких следов, которые позволили мне в последнюю минуту сказать, что я понял, отказать мне в этом было бы чрезмерно.

Перед вами стоит бывший враг, который, однако, должен получить возмездие, которое он заслуживает и которое получит.

Перед вами стоит бывший враг, который хочет одного: чтобы на его примере люди поняли то, куда люди могут придти. Люди, которые состояли в рядах большевиков. Коли они хоть на минуту отошли от них, если они изменили Сталину в пользу Троцкого, мне хочется, чтобы кружки — не больше, которые существуют, помнили, что обер-палач Троцкий, цепная собака фашизма Троцкий — и я вчера был таковым, если есть одна группа, обломки группы, которые могут интересоваться тем, что же Зиновьев, которым они когда-то интересовались, чтобы они знали, что показания, которые я дал перед судом, соответствуют преступлениям, которые я совершил.

Пусть они знают, что я умираю (выделено мной — Ю. Ж.) как человек, который раскаивается полностью и до конца. Пусть знают, что я приму смерть (выделено мной — Ю. Ж.) как человек, понявший правду Ленина-Сталина. Правду той партии, к какой он принадлежал»⁷⁶².

3.

Трудно усомниться в искренности Зиновьева, обратившегося к суду с такими словами. Сказавшего: «я говорю в последний раз», «в самую последнюю минуту», «одной ногой в могиле», «умираю», «приму смерть». Вряд ли Григорий Евсеевич надеялся, что все произнесенное им появится в газетах — слишком хорошо он

знал агитпроп. Для кого же он говорил? Для Вышинского, Ульриха? Для главных редакторов центральных газет? Конечно же, нет. Для дипломатов, зарубежных корреспондентов? Тоже вряд ли — что ему, бывшему главе Коминтерна, до них, до всей буржуазной прессы.

Скорее всего, вся патетика, весь пафос, все саморазоблачение нужны были ему лишь для себя. Для своей совести, с которой остался наедине. Он знал, что его жизнь кончена. И он действительно не хотел умирать врагом той партии, которой отдал всего себя.

Да, после смерти Ленина он мечтал занять его место. Пусть вместе с Каменевым и Сталиным, а потом только с Каменевым. Не получилось. И тогда он переступил через себя и вступил в блок с Троцким, что и увело его слишком далеко в сторону. Туда, откуда возврата уже не было. И поступал так лишь потому, что до самой последней минуты свято верил только в мировую революцию. И не верил в возможность строительства социализма в одном СССР, поскольку слишком хорошо знал: Ленин под такой «первоначально одной страной» подразумевал Германию, а не Советскую Россию.

Лишь увидев коллективизацию, за которую ратовал еще на 15-м съезде, лишь увидев свершения пятилетки, выход страны из экономического кризиса, стал осознавать свой догматизм, который назвал «дефективным большевизмом».

Для него стало поистине мучением осознавать правоту Сталина. Мучением, с которым ему пришлось говорить в последнем слове. Говорить, зная, что ничего изменить уже невозможно.