Гримус

Свою функцию в К. он сводил к необременительному приятному минимуму; в островном сообществе правонарушения были великой редкостью, из-за чего играть роль мэра Черкасову приходилось лишь время от времени, и к моменту появления в К. Взлетающего Орла он уже очень давно не вспоминал о предмете своего основного интереса. Граф спал, курил, бродил по саду или ел. Его жизнь состояла из считанного числа развлечений и немногих амбиций; по натуре граф был типичный павлин и всеми силами старался держаться с достоинством и выступать гордо и важно. Он совсем не возражал против обычных жизни и смерти; бессмертие он принял только по настоянию трепещущей перед уходящими годами Ирины, которой непременно нужен был спутник; как только знакомое им общество начало вымирать, Черкасовы перебрались на остров, показавшийся им довольно заманчивой альтернативой свету. Девушки мадам Джокасты удачно компенсировали графу вялую враждебность и сексуальное неприятие, которые он частенько вызывал у своей жены.

Граф поздоровался с Эльфридой и поцеловал ее в щеку, приветствовал Грибба насмешливым салютом и крепко встряхнул руку Взлетающему Орлу, не забыв переплести с ним по обычаю большие пальцы.

— Итак, Игнатиус, вы обзавелись протеже… и каким красавцем! Очевидно, мои котировки после этого несколько понизились.

— Но дух соперничества всегда был чужд вам, не правда ли, граф? — парировал Грибб.

— Наверное, вы правы, — отозвался Черкасов. — Да. Думаю, вы правы.

— И не вам, а мне следует чувствовать себя ущемленным, — продолжил Грибб. — Кто я? Гадкий утенок в собрании лебедей.

Черкасов рассмеялся и похлопал Грибба по голове.

— Вы стоите нас всех, Игнатиус, — весело ответил он.

Взлетающего Орла озадачили подобные взаимоотношения, тем более после того, как он заметил, что, прислушиваясь к разговору мужей, Ирина и Эльфрида то и дело машинально кивают и издают одобрительные восклицания. В манере держаться графа, в его учтивой речи и снисходительных действиях чувствовалась какая-то странная рассогласованность, словно он считал Грибба фигурой, определенно заслуживающей вознесения на пьедестал, — но только где-нибудь далеко, на другом краю света. Но вот Ирина с сияющим взором устремилась к Взлетающему Орлу, и тот сразу забыл о своих странных наблюдениях.

— Бокал вина, мистер Орел, — предложила графиня и в самом деле подала похожий на тюльпан бокал, но только после того, как согрела стекло в ладонях. — Вот, прошу, — проговорила она весело, — я согрела для вас вино.

— Что может быть лучше такого вместилища для вина, — отозвался Взлетающий Орел, чем снова заставил Эльфриду нахмуриться.

— Я голоден как волк, — объявил граф. — Не лучше ли будет отведать вино за едой?

Настал черед Ирины хмуриться — опалив супруга ненавидящим взглядом, она ответила ему с ласковой улыбкой:

— Конечно, дорогой. Прошу гостей ненадолго извинить меня — я должна удостовериться, все ли готово. — И, повернувшись к Взлетающему Орлу: — Последнее время мне приходится обходиться без прислуги. Простите нам эти маленькие неудобства.

Сказав это, Ирина вышла.

За столом разговор направлял граф. Взгляд его вечно блуждающих глаз на этот раз был больше отстраненным, чем пустым. Слова графа предназначались исключительно жене; остальные могли либо с легкостью исчезнуть из его гостиной, либо принять в свое общество новых гостей — Черкасов не замечал ничего. В продолжение всего монолога мужа Ирина сидела неподвижно, с крепко сжатыми губами, но ни разу не перебила его и ни разу не обратилась с каким-либо замечанием или тихой просьбой к гостям. Насколько понял Взлетающий Орел, таков был семейный ритуал Черкасовых.

— Хорошие времена минули, — вещал Черкасов. — Помнится, поутру сразу после бала кавалерия шла в бой. Мы чудесно проводили время — гонялись с казаками по степям за изменниками. А чего стоили петербургские салоны — остроумные мужчины, прекрасные женщины, никаких ограничений в вине и совокуплениях — золотой век, по-моему.

Граф рассмеялся: нервно, пронзительно.

— Александр, — наконец решилась подать голос Ирина; но в тоне ее слышалось скорее волнение, чем осуждение. Граф оставил жену без внимания.

— В совокуплениях, — с чувством повторил он. — Но обо всем этом пришлось забыть. Восстание ширилось, крики бунтовщиков становились все громче, все яростнее. Кем мы были — породистыми псами, чьи дни сочтены? Еще день и ночь, и вот палачи стучатся в ваши ворота.

Граф уже не сдерживался, говорил громко, ритмически, с увлеченностью.

— Они вешали нас, расстреливали, выпускали нам кишки; последний бокал вина, последняя папироса, последняя улыбка — большего нам не позволяли. Но одного они запретить не могли — нашей дружбы. Это осталось с нами навсегда. Стены этой комнаты хранят память о дружбе. Давайте выпьем за это.