Гринтаун. Мишурный город

Дует Бог в свисток

Лето на исходе. Бродячие сынки

По лужайкам нехотя бредут

Век бы не слыхать, как домой зовут.

С верхней ступеньки их Бог созывает,

Каждого по имени Он выкликает.

А они канючат Боженьке в ответ:

Ах, как хочется играть, просто мочи нет!

Обеденный колокол бьет.

Девочки проворно юркнули вперед.

Неутолимым азартом снедаемые,

Мальчишки в хвосте плетутся:

Хоть бы еще одну подачу, замах, попадание,

Вот бы в темное небо птицей красивой

                             взметнуться.

Таким быть положено лету —

Грустным, сладостным, долгим,

                             коротким (о боже) —

Вот оно было – и нету.

Стукнуть бы кулаком по заходящему солнцу,

Весь в мяте и репьях песик семенит.

На крылечке Бог в свисток свистит.

Заходи же, Том, что стоишь там, Джим.

В старом доме девочка наигрывает

На пианино полузабытый гимн.

Самая красивая девочка, умершая первой,

                             давным-давно,

Выплывает на веранду, стоит и манит.

Она – факел, магнит.

Один, второй, третий ее красоту

                             вспоминают.

Не замечая друг друга, понуро, мальчишки

                             шагают.

Луг – океан. Выбирать не приходится

Призванные эхом, личиком и голоском

Первой дочери, призванной Богом,

Они ступают по водам.

Они минуют ее в безропотном безмолвии,

                             не поднимая глаз,

Подавленно и смиренно.

Хлопает дверь. Получив пинка, мошки

                             улепетывают на Марс.

В большом летнем доме

Каждая черная комната освещена

                             мириадами звезд,

В каждой свои неугомонные души.

Бог откашлялся.

– Кому курятины? – говорит он. —

                             Передайте курятину.

Умеющий печь отменные клубничные кексы не такой уж отпетый негодяй

Я часто терзаюсь вопросом:

Что из себя представляли мои мама

                             и папа?

Может, они стали родителями по

                             недоразумению,

Бесшумно, переминаясь с ноги на ногу,

Недоумевали:

Что же мы натворили?

Зачали, родили, затем

Взрастили сынишку-Горбуна [собора

Парижской Богоматери],

Неисчерпаемого, как плод граната,

Корневище мандрагоры,

Марсианское отродье?

Терзались ли они сомнениями?

И если да, то не высказывались вслух.

Тревоги, не озвученные ими,

Загонялись внутрь, заглушались,

                             подавлялись, когда

Сынуля непутевый мог огорошить мамочку

                             и папочку тирадой вроде:

Всякий, кто курит трубку, благоухающую

                             так приятно…

Или:

Всякий, кто печет отменный клубничный кекс…

…Не может быть совсем отпетым негодяем!

После чего я удалялся восвояси.

Им было невдомек, что я надумал:

Залезть на дерево с пришитыми к спине

Крылами летучей мыши

И с леденцовыми клыками в пасти.

Вот где я обретался!

Что думали они?

Мальчишка малость тронулся?

Затем, домой вернувшись, чтобы прервать свой

                             пост,

Развеивал улыбкой их сомнения,

Трапезничал и, погодя немного,

Я, сытый и довольный,

Изрекал:

Всякий, кто печет отменный клубничный кекс

                             (мама!),

Или:

Всякий, кто двадцать раз переплывает бассейн

                             (папа!),

Не может быть совсем уж полным негодяем.

Вызывала ли у них гнев,

Так и не обрушенный на меня,

Моя неспособность к арифметике

И сверхтупость в математике?

Я долго гадал – не знаю.

Я, кажется, выдавал случайные цифры.

Я мечтал и, будучи застукан за этим занятием,

Делился своими мечтаниями:

Джон Картер – Я – Владыка Марса!

В полночь Барсум

Наводнял мою комнату, переливаясь через

                             край,

Заливался под дверь их спальни,

Заставляя терзаться вопросом:

Кто послал его сюда?

Что его породило и во имя чего?

Но в этот миг, глубокой ночью,

Лунатиком на лестнице,

Не отдавая себе отчета, что я говорю,

Я молвил добрые слова, которым они

                             внимали изумленно

И успокаивались.

Я их благословлял.

Как?

Всей своей любовью.

Шептал я папе-маме возле их постели эти

                             словеса:

Всякий, кто способен в погребе делать

                             доброе вино из одуванчиков…

Или

Всякий, кто печет алые клубничные кексы,

посыпанные белоснежной сахарной пудрой…

…Эгей!

…Не может быть совсем уж отпетым

                             негодяем!

Стих из вагонного окна

Я вижу: тысячи домов по рельсам катятся…

Прочь, мимо, мимо…

Глубокой ночью или ранним утром

Проносится перед глазами

Дом белоснежный, где я родился.

Мой странствующий поезд

Возвращает мне

Под ливнем, днем иль при луне,

Тот дом, тот дом, тот дом,

Где я опять родился.

Как стайка воробьев, обыкновенный,

Я, стоя на веранде, мимо промелькнул,

Исчез из виду.

Все вместе мы обыкновенны: обыкновенный

                             дом, привычная

Погода,

Обыкновенный мальчик на велосипеде

Во тьме прохладной ночи

Застрял в траве на лужайке,

Или на улице, мощенной кирпичом,

В час предрассветный мальчуган

забрасывает мяч на крышу:

– Энни! Энни!

Где снова выскочить мне суждено?

В Пеории? В Падуке? Я не знаю.

Но только и слыхать:

Я еду, еду!

Уехал я, уехал!

Все тот же мальчишка,

С глазами шустрыми, как мышка,

Все те же жильцы на веранде этого дома

Ускользают от света дневного,

Утопают в глубокой ночи,

То взлетают, то падают

При паровозном гудке:

О, прощай! О, прощай!

Убегают крыльцо и лужайка,

Подобно солнцу сияет мальчишки лицо,

И смотрит он вверх сквозь дождинки.

Опять и опять тот мальчишка, которым

                              был я,

Лезет на дерево, падает,

Но прибывает к отправлению.

Крик его ранит мне сердце.

Боже, кто видит всех этих мальчишек,

которыми был я,

И хоть кто-нибудь узнаёт все эти белые

                              как снег дома,

Мимо скользящие, подобно пароходам,

По течению уносящего меня поезда?

Как знать? Как знать?

Просто машина времени

Переносит меня по любимой земле,

Все больше домов и мальчишек,