Грёзы третьей планеты

Дыхание у Полины Андреевны сперло. Она вдруг поняла, как нелепо это прозвучит. Для нее все, конечно, было реальным. Ей-богу, она видела это лицо и даже отвечала ему. Только поверила бы она сама в такой вздор? С другой стороны, судьбы людей. Но помилуйте, как все-таки это неубедительно…

– Голубушка… Я жду-с.

– Да-да, конечно-конечно.

И вдруг неизвестно откуда у нее, отродясь не знавшей слов в требовательные моменты, родилась мысль… Впервые в жизни Полина Андреевна поняла, что нужно сказать, как обойти неудобные места. Обмануть! Она просто обманет Синявского, не со злого умысла, разумеется.

– Понимаете, дело в том, что сегодня я была на Вашем спектакле, и Вы просто превосходно сыграли царя…

– Благодарю покорно.

– Но завтра… Завтра в зале будут еще и дети – сиротки из воспитательного дома. Это так благородно с Вашей стороны, нести просвещение для всех возрастов.

– Поверьте, моей заслуги в этом чуть.

– Все равно. Это чрезвычайно с Вашей стороны. Однако, знаете, как представлю, что Вы показываете малым деткам такие жестокости. Нужно ли?

– Голубушка, дети должны знать…

– Да, конечно. Но они совсем еще птенцы… Прошу Вас, Спиридон Петрович. Я доверю Вам тайну. Один из этих мальчиков… Мой двоюродный племянник. У нас своих трое, мы живем бедно, и бедняжке приходится прозябать в воспитательном доме. Я за него очень ратую… Совсем еще малыш. Молю Вас, покажите благородство, настоящее милосердие, какое – уверена – можете сыграть. Ведь Вы играете царя. Царь должен быть милосердным. Не убивайте в детях светлое. Воодушевите их на добродетель… И очень прошу Вас не выдавать мою тайну. Иначе мое сердце не выдержит.

– По кой черт мне ваши тайны, сударыня? Вы просите меня пойти не по сценарию? Нет-с, не могу!

– Отчего же?

– Извольте, это мой хлеб. Хорош бы я был, если б играл что мне вздумается.

– Ах, если Вы не сделаете этого… Мое сердце не выдержит.

И вдруг Полина Андреевна почувствовала, как на нее в самом деле навалилась вся тяжесть сегодняшних невероятных событий. И как бывало раньше, она, ахнув, всплеснула руками. Ее новооткрывшийся дар красноречия затих, и она лишилась чувств.

* * *

Синявский вел роль исключительно хорошо. Возможно, дело было в паре стаканов, пропущенных перед выходом, но он как никогда чувствовал настроение зала.

Толпа вздрагивала от жестокости, смеялась над попами и гробовщиками, возмущалась над пришлыми царями.

Играя, Синявский совершенно забыл о вчерашнем приключении с дамой. Приведя в чувство, он отправил ее восвояси и даже не думал об этом. Сегодня была только сцена. Слова сами летели с губ:

– Поди и отведи непокорного сына моего Адольфа в темницу! И мори его голодной смертью! Посади его на хлеб и на воду.

Спектакль шел своим чередом. Наступал момент, где царь должен был вскочить с трона и в порыве ярости начать трясти своих слуг. Синявский вскричал:

– Не прощу! Палач, сруби голову моему непокорному сыну Адольфу на правую сторону!

И тут случилась неприятность. Вернее всего, сказалось выпитое. Он резко поднялся с трона, оступился и с грохотом упал на колени. Толпа ахнула. Подняв голову, актер глянул в темноту и вдруг среди лиц заметил сияющие глаза. Это был мальчик. Совсем юный. Он сидел на нижней ступеньке в проходе. Детский восторг в его глазах был настолько искренним, что на мгновение Синявский даже умилился. Но вдруг… Он с ужасом осознал. Осознал, чем восторгался мальчишка. Жестокостью царя. Он понял это совершенно отчетливо. Мальчуган поглядывал на палача и с нетерпением ждал казни. Это словно ударило Синявского. Как может такая безжалостность забавлять малое дитя? Внезапно вспомнились мольбы женщины в дверях: «Совсем еще малыш», – повторяла она.

– О строжайший царь! Ваше Величество! – кричал Николай, пытаясь поднять Синявского.

Но тот не слышал. Он молча глядел на мальчика. Почему? Как можно?

Актер, играющий Адольфа, сына царя, продолжал читать роль, в смятении глядя на царя-отца:

– Ты прости, отец родной; ты прости меня, родитель, души моей губитель… Ты прощай, моя княгиня, знать, не видаться нам с тобой! Отомсти моему отцу, как злодею-подлецу!

И вдруг в голове у Синявского что-то щелкнуло. Он вскочил и громко повелел отвести царева сына от плахи. Затем оттолкнул палача. Здесь уже все артисты растерялись, но Синявскому было плевать. Он играл теперь только для одного зрителя. Играл как мог проникновенно, выискивая его глаза в толпе. Через каждую выдуманную им реплику он оборачивался туда, на него. Выкрикивал, что настоящий царь должен быть милосердным, что родная кровь важнее всего. Кричал, что прощает своего непокорного сына, попирающего его богов. Кричал что-то про то, чем должен быть славен истинный царь, поминутно озираясь на мальчугана. Ему хотелось убрать этот жуткий восторг. Плевать, что все артисты остановились и он идет не по тексту, он не позволит ребенку восхищаться таким…

Через мгновение Синявского уже волокли прочь со сцены.

В последний раз он бросил взгляд в зал. Мальчик переменился в лице: восторга не было, одно лишь изумление.

* * *