Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника

— Ведь земли литовские гораздо обширней польских, — продолжал император, — ведь власть великого владыки Литвы идёт от Полангена на Балтике через Смоленск до Киева и до Черного моря. Удивляюсь! — Витовт боялся выдать себя. Давно уже эта мысль лелеялась им, давно заставляла болезненно сжиматься его самолюбивое сердце. Он ничего не ответил на сладостную речь Сигизмунда, и, сказавшись очень усталым, удалился в приготовленную для него ставку.

Это быль роскошный тёплый шатёр, раскинутый невдалеке от шатра самого императора. В маленьком городишке не нашлось достаточно роскошного дома, чтобы поместить двух могущественных владык.

Император очень был доволен свиданьем и разговором с Витовтом; он не мог не заметить, какое впечатление произвёл на литовского князя один намек на возможность получения королевской короны. Обряд коронования королевской короной так мало стоил бы и Сигизмунду, и рыцарям, а мог превратить сильного врага в верного союзника.

В то время королевские короны раздавались императором римским, разумеется, с согласия святейших отцов Пап; но так как Пап было всегда двое: один в Риме, другой в Авиньоне, а порою их насчитывалось чуть ли не десяток сразу — то весь вопрос сводился к воле императора. Тот или другой Папа за более или менее ценный подарок готов был немедленно подписать бумагу хоть на десять королевских корон.

Этим-то обстоятельством и пользовался император Сигизмунд, чтобы блеском королевского титула привлечь на свою сторону литовского князя, громадное честолюбие которого было ему известно.

Возвратясь в свою ставку, Витовт задумался. То, что предлагал ему император, составляло верх его желаний. В случае согласия с императором и немцами, победа над Польшей союзников была решена вперёд. Что мог выиграть из этого Витовт и Литва? Ведь часть Польши, разумеется, вознаградила бы его за утерянную Жмудь. Месть за смерть отца, за своё собственное поругание, плен и оковы, в которых его держал свыше восьми лет Ягайло, стоили мести за детей; затем королевская корона, корона, о которой он мечтал с юных лет, была наградой его измены.

— Да, измены, — вдруг резким диссонансом зазвучало в его воображении. — Он, Витовт, только что клявшийся Ягайле в том, что старые раны зажили, что старые счёты докончены, что у обоих один только прирожденныйвраг — немец! И тут же, через несколько дней — измена — во имя чего? Во имя королевской короны! В чью пользу? В пользу самых жестоких врагов отчизны, проклятых крыжаков!

— Но ведь жребий победы ещё в руке Божией. Но ведь победа может и должна склониться на сторону правого, а кто же, как не он, был прав в своих спорах с немцами? Победа — и тогда королевская корона сама украсит его голову. Нет, не унижением, не изменой общему делу, не предательством интересов своей родины достигнет он высшей почести, а воинскою славой, а рядом подвигов он заставит императора уже не покровительственно, а униженно предлагать ему корону.

Эти мысли, словно кошмар, душили его почти всю ночь. Он не мог спать, ему всё казалось, что, оставшись ещё на день, получив ещё свидание с императором, он не выдержит и согласится взять без боя то, что иным путем будет стоить потоков крови. Борьба этих двух чувств была так сильна, что великий князь схватил молитвенник — то, что он делал всегда в тяжёлые минуты раздумья.

Он брал молитвенник не для того, чтобы молиться по нему, а для того, чтобы гадать. Он не глядя протянул палец между листами пергамента, на которых чётко были переписаны молитвы и псалмы, и затем при свете ночника прочёл строки, оказавшиеся под пальцем.

— «Беги от ада и сотвори благо», — проговорил он вполголоса и словно какая-то блестящая мысль озарила его смущённый ум.

Он потихоньку вышел в следующий покой, где находились его свита и телохранители и отдал приказание немедленно, без малейшего шума, седлать лошадей и собираться в путь.

Служащие при нём знали, что дважды ждать приказания или возражать на его распоряжения рискованно, и через полчаса собственные кони великого князя и все кони конвоя были осёдланы, и Витовт, не послав никакого уведомления императору, не оставив ему даже письма, в глухую ночь, за час до рассвета, выступил по Краковской дороге.

Этот отъезд был настолько неожидан, что в первую минуту имперские чиновники не знали, что подумать, и боялись разбудить императора. Но когда с городских стен донесли, что Витовт и вся его свита проехали уже ворота и помчались на восток, они решились дать знать об этом своему государю.

Сигизмунд, лёгший спать очень поздно, взбесился, что его разбудили, и уверенный, что Витовт не мог уехать, не простившись с ним после столь блистательных предложений, прикрикнул на своих придворных и снова завалился спать и проспал бы до полудня, если бы рыцарский посланец, граф Фрибург, не явился к нему в ставку и снова потребовал, чтобы разбудили императора.

На этот раз Сигизмунд очнулся вполне, слова Фрибурга подействовали на него как ушат холодной воды, и апатия сменилась нервной торопливостью.

— Скорей, скорей! Седлайте коней! Трубите сбор, я сам скачу в погоню за беглецом.