Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника

Действительно, к пристани подходила небольшая барка, и на ней восседал на покрытой красной кошмой скамье, низенький, пузатенький человек в желтом кафтане русского покроя и узкой войлочной шапке. Он ещё издали узнал пана Бельского и низко ему кланялся. Это был помощник трокского каштеляна, подчаший шляхтич Кобзич, герба «Лютый», давно уже, чуть ли не со времени Ольгерда, занимавший этот пост.

— Челом бью ясному пану! — закричал он, чуть барка коснулась пристани, — добро пожаловать! А наш великий государь больно соскучился о твоей ясной милости, ещё сегодня за обедом вспоминал о тебе.

— Эй, вы!.. Поддержите! — крикнул он гребцам, — поддержите, разве не знаете, что я со своими ногами не могу взобраться на вашу треклятую лестницу?

Бельский слез с коня и пошёл навстречу Кобзичу, который, пыхтя и опираясь, еле взобрался на пристань. Паны обнялись как старые знакомые, и скоро лодка их поплыла обратно к Трокскому замку. Слуги пана Бельского волей-неволей должны были расположиться на ночлег в прибрежной деревушке.

Дорогой друзья разговорились, и каштелян посвятил Бельского в последния новости двора.

— Что, о войне не слышно ли чего? — спрашивал старый воевода, — а то сабли в ножнах ржавеют!

— Кто проникнет в мысли «мудрейшего»? — с улыбкой ответил подчаший, — Господь Бог его ведает, — молчит, молчит, а на завтра поход — никому и невдомёк. Налетит, как сокол, и аминь!

Литвины давно уже прозвали своего героя-князя именем «мудрейшего». Это был самый лестный эпитет на бедном литовском наречии.

— Оно и лучше: дружина в сборе, сабли наточены, что же терпеть по-пустому, — заметил Бельский. — Да только мне сказывали, что по Смоленской дороге, к Москве, хлеб и запасы везут. Уж не на Москву ли поход?

— А тем и лучше, пан ясный, схизматики они, хуже басурманов, хуже нечисти татарской!

Бельский строго взглянул на говорившего.

— Один враг у Литвы и Польши — немец! — резко проговорил он, — терять хоть одного человека в битве с другими племенами, когда цел хоть один крыжак, — неисправимая ошибка. Правда, москали — схизматики, да они тоже наши братья-славяне, рядом с нами дрались с неверными. Ты только сочти, сколько их князей легло под Ворсклой, и как легли: с мечами в руках, а не в позорном бегстве!

— На кого намекает пан ясный? — обидчиво спросил подчаший, — я не виноват, что моя лошадь, раненая стрелой, закусила удила и носила меня четыре часа.

— Кто же говорит?! Храбрость пана подчашего выше всех сомнений, но я говорю, кто дрался рядом с русскими, бок о бок, тот только может уважать их и удивляться им!.. Я поляк и католик, но клянусь святым Станиславом, на поле брани я побратался и с русскими, и со жмудинами, даром что они язычники!

Пан подчаший отвернулся и сплюнул.

— Пан воевода слишком добр и благороден, но, в свою очередь, клянусь Ченстоховской Божьей Маткой, скорее спасу из воды паршивого щенка, чем москаля или жмудина, будь то сам князь Вингала Кейстутович!

Глаза воеводы сверкнули.

— Пан подчаший мне друг, а князь Вингала Эйрагольский мне побратим, прошу пана или прекратить разговор, или не отзываться о нём дурно!

— Дурно! Да сохрани Боже! Я только удивляюсь, как это такой мудрый князь, брат нашего «мудрейшего» — и пребывает в язычестве!

— Каждый познаёт Бога и поклоняется ему, как знает! Давно ли и «мудрейший» просветился светом истины? Придет пора и Эйрагольский князь познает свет христианства!

— Ну, нет, ясный пан воевода, — быстро возразил подчаший. — Довелось мне с самим «мудрейшим» быть в Эйрагольском замке. Взошёл и бежал, бежал, словно за мной неслись тысячи демонов, так бежал, словно у меня были ноги двадцатилетнего!

— Что же было там страшного? Я тоже был в замке и ничего не видал!

— А серебряный чурбан в тронной зале, а медные ужи и змеи! Довольно их одних, чтобы ввергнуть в ад правоверного.

— Изображение богини Прауримы! — захохотал воевода, — что же тут ужасного?.. Я и не таких истуканов видел в Ромнове на Дубисе[34].

— Как, ясный пан воевода был и в Ромнове на Дубисе? — с испугом проговорил подчаший и стал быстро креститься, — Езус и Мария, Матка Боска Ченстоховска, смилуйтесь надо мною, грешным, — тихонько шептал он и отодвинулся от воеводы.

Тот с любопытством, смешанным с насмешкой, смотрел на перепуганного пана. Ему почему-то вдруг захотелось раздразнить его ещё более.

— А что скажет пан, когда узнает, что я с Вингалой Эйрагольским собственноручно принёс жертву богине Прауриме!

— Быть может такого греха сам святейший в Авиньоне[35] разрешить не может! Что же сказал вам духовник? Как он допустил вас до святого причастия?

— Духовник? Посмотрел бы я, как бы он осмелился перечить мне, — гордо сказал Бельский, — я эту чёрную и белую нищую братию вот где держу! — он показал сжатый кулак, — от них одних вся смута и рознь и в князьях, и в народах славянских!