Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника

На сцену выступили артисты, одетые в какие-то длинные белые плащи с тюрбанами на голове. По указанию «пролога», который исполнял тот же толстенький человечек, бывший одновременно и антрепренером, и режиссёром, и суфлёром труппы, они должны были изображать старейшин еврейского народа, собравшихся у стен Иерусалима в царствование царя Давида. Они пришли просить суда и расправы, а их гонят прочь воины, говоря, что царь занят со своими женами. Плач и стенания.

Но вот из-за ширм, которыми успели огородить угол зала, где давалось представление, появляется красивый юноша, с огромными льняно-белыми кудрями, в котором тотчас зрители узнали ловкого жонглера. На голове его золотой обруч — признак царского происхождения.

Он начинает говорить к народу, обещая ему суд скорый и все блага, если он последует за ним против отца его царя Давида. Народ разделяется на две части: одна идёт за ним, другая остаётся на сцене, и продолжает стенать.

Скоро выходит к ним в короне старик с седой бородой — это и есть царь Давид. Он тоже описывает измену сына и решается бежать из Иерусалима.

Является весь закованный в латы рыцарь — это Агасфон; он умоляет Давида позволить ему с войском идти сражаться с Авессаломом и изменниками, но Давид клянётся лучше отказаться от престола, чем обагрить руки кровью сына и уходит, сопровождаемый народом.

Трубы дико гремят, означая окончание первой картины. Снова входит царь Давид, но уже в рубище, с ним только двое из его приближенных, остальные разбежались. Они садятся на скудных мешках своих. Он нуждается в последнем и горько плачется на неблагодарность сыновей.

Один за другим проходят разные знатные и богатые люди. Они безжалостно относятся к бывшему царю и ругаются над ним.

— Это точь-в-точь, как рыцари над мудрейшим, — тихо заметил Яков Бельский брату, стоявшему рядом.

— Тут, по крайней мере, детей не травят! — отвечал тот также тихо.

Но вот вдали раздаются звуки победной трубы, на сцену является закованный в латы Агасфон, окружённый стражей с копьями в руках, и объявляет Давиду, что он снова царь в Иерусалиме!

— А где же сын мой Авессалом? — спрашивает удивлённый царь.

Тогда в длинном монологе Агасфон рассказывает про смерть Авессалома, зацепившегося при бегстве волосами за сук дерева и поражённого стрелой!

— Но кто же ранил его? — спрашивает потрясённый отец.

— Я избавил страну от тирана, а тебя от недостойного врага, — говорит военачальник.

— Ты убил моего сына, уйди от лица моего! — восклицает царь и в слезах бросается на труп Авессалома, который вносят на носилках воины.

Трубы гремят туш, зрители неистово аплодируют, актёры, не исключая самого убитого Авессалома, встают и низко раскланиваются перед зрителями; опять несколько кошельков и серебряных монет летят к их ногам.

Но вот опять раздаётся сигнал, и на место только что ушедших за ширмы актеров выходит с лютней в руках высокий стройный молодой человек, в новеньком, с иголочки, голубом кафтане, вышитом золотом; он грациозно раскланивается обществу и ломаным польским языком просит дать ему тему для импровизации.

— Немец? — послышались голоса из толпы.

— Да, я честный бюргер и мейстерзингер из Магдебурга, и прошу вашего милостивого внимания, благосклонности и темы для импровизации.

Уже одно название «немец» расхолодило энтузиазм публики. Никто не хотел дать темы.

— Пусть поёт что знает! — проговорил хозяин, чтобы покончить замешательство.

Молодой импровизатор поклонился в знак покорности, взял несколько аккордов на лютни, и шагнул вперёд.

— «Любовь блохи и таракана», музыкальная поэма, — проговорил он и поклонился ещё раз. Никто не улыбнулся. Многие не поняли немецкой речи, а кто и понял, старался сделать вид, что не понимает.

В таракана влюбилась блоха,

Ха-ха, ха-ха, ха! — Начал он жидким фальцетом, подыгрывая на лютне.

У меня-де постелька из мха,

Уменя-де клопиха сноха,

Ха-ха, ха-ха, ха-ха!..

Да не вдался в обман таракан.

Говорит: я седой ветеран.

Паучиха мне будет жена,

Коль за ней золотая казна!..

И не нужно мне вашей блохи,

Когда нету за ней ни крохи.

Хи-хи, хи-хи, хи-хи!

— А этот таракан из немчуры был? — крикнул из толпы чей-то полупьяный голос. Все расхохотались.

— Точно так милостивые государи, из крейцхеров[50].

— Браво! Молодец! Нашёлся! Из прусаков, из крыжаков, недаром у нас их тараканами величают! — ораторствовал тот же шляхтич[51].

— Прусаки-тараканы! Тараканы-прусаки! — слышались восклицания в толпе, — недурно сказано! Не дурно! Ай да молодец! Жаль, что немец!

Толпа шумела и волновалась. Очевидно было, что вино и старые мёды начали оказывать своё влияние на разгулявшихся панов. Они шумели и мешали импровизатору продолжать.