Гризли

Было уже девять часов, когда они добрались наконец до того места, которое несомненно было последней границей владений Тира. Громадная гора вырастала прямо перед ними, и поток, вдоль которого они все время ехали, резко сворачивал в сторону на запад и уходил в узкий каньон. На востоке поднимался зеленый, волнообразный скат, по которому лошади легко могли бы идти и через который можно было бы всему каравану перевалить в новую долину по направлению к Дрифтвуду. Этого пути Брюс и решил держаться.

Доехав до половины этого ската, путники остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям. Мусква жалобно плакал в своей тюрьме. Лангдон слышал его, но и вида не подавал, что этот плач трогал его за душу. Он пристально смотрел назад, на долину, через которую они проехали. Она была очаровательна при утреннем солнце. Он мог видеть вершины гор, холодное, темное озеро, служившее для Тира местом рыбной ловли; на целые мили уходили назад бархатные луга и, как ему показалось, до него в последний раз донеслась музыка бежавших во владениях Тира ручьев. Его поразило то, что его уход отсюда сопровождался каким-то радостным гимном, каким-то сладким песнопением, радовавшим его потому, что он оставлял здесь за собой все в таком же виде, в каком оно было до его прихода сюда. Но в самом деле, оставалось ли все так, как было до него? Разве он не слышал сейчас, как горько плакал и умолял несчастный медвежонок и как его вопли покрывали собой всю эту радостную, веселую музыку гор?

И снова он услышал тихие стоны Мусквы.

Тогда Лангдон обернулся к Брюсу.

– Решено! – сказал он; и в его словах действительно прозвучало бесповоротное решение. – Я все утро ломал себе голову, и теперь меня не сдвинешь с места. Вы и Метузин отправляйтесь туда, куда везут вас лошади. Я же возвращусь обратно вниз, на милю или немножко побольше, и выпущу медвежонка там, откуда он сумеет найти дорогу к себе домой.

Он не дождался возражений или замечаний; да Брюс их вовсе и не собирался делать. Лангдон взял на руки Мускву и повез его обратно на юг.

Спустившись на целую милю в долину, он выехал на широкий, открытый луг, на котором то там, то сям возвышались группы сосняка и ивняка и так сладко пахло цветами. Здесь он сошел с коня и десять минут просидел на траве вместе с Мусквой, достал из кармана пакет с сахаром и скормил остатки его медвежонку. Какой-то плотный комок подкатил ему к самому горлу, когда маленький, мягкий носик стал обнюхивать ладонь его руки, а затем он вскочил на седло, и теплое, легкое облако вдруг заволокло его глаза. Он попытался было засмеяться, но кажется, это ему не удалось. Он любил Мускву и знал, что оставлял в этой долине гораздо большего друга, чем им мог бы быть для него человек.

– Прощай, дорогой! – сказал он, и в голосе у него послышались слезы. – Прощай, маленький плутишка! Может быть, я когда-нибудь еще вернусь сюда и мы с тобой увидимся, – ты тогда будешь уже громадным, свирепым медведем, – но уж я не буду стрелять никогда, никогда, никогда…

И он поскакал на север. Отъехав триста ярдов, он повернул голову и посмотрел назад. Мусква все еще бежал за ним, но уже стал отставать. Лангдон помахал ему рукой.

– Прощай! – крикнул он ему, глотая подкативший к горлу комок. – Прощай!

Полчаса спустя с вершины подъема он посмотрел вниз в бинокль. Он увидел Мускву. Медвежонок представлял собой темное пятнышко. Он стоял и настойчиво ожидал его возвращения.

И, попробовав еще раз засмеяться, что у него снова не вышло, Лангдон стал переваливать через Дивайд и исчез из жизни Мусквы навсегда.

Глава XXI Мусква разыскивает своего друга