Гробовщик

Уже дверь ее квартиры говорила о многом. От «глазка» в двери, словно паучьи лапки, отходили лучи свастики.

В длинном, тускло освещенном тамбуре, пахнущем кошками, было тихо, как на кладбище.

Звонить не имело смысла. Дверь была приоткрыта.

Гольдмах потоптался на месте, огляделся вокруг и толкнул незапертую дверь.

В темную прихожую пробивался тонкий пучок света из ванной комнаты. Оттуда едва доносилось журчание водяной струйки.

— Есть кто-нибудь? — дрожащим голосом спросил Михаил. — Таня! — позвал он.

В ответ — лишь журчание воды, которое становилось громче. Так, по крайней мере, ему казалось.

Он дотянулся до выключателя. В прихожей вспыхнул свет. Прихожая как прихожая. На полу — коврик. На трюмо — расческа и лак для волос. В углу, у стенного шкафа — две пары домашних тапочек: большие и маленькие, для него и для нее. Все чистенько и аккуратно. Вот только эта струйка воды! И свет в ванной!

Он зачем-то прошел на кухню. Там тоже все прибрано и вымыто. Заглянул в единственную комнату. Диван-кровать, платяной шкаф, раздвижной стол, два стула, кресло, телевизор, компьютер. На полу — ковер. Над диваном — ковер. На окне — тяжелая штора. Потоптался в комнате. Едва уловимый женский запах. Духи.

И все-таки он понимал, что посещения ванной комнаты не избежать, как бы ни оттягивал он этот страшный миг.

Он шарил взглядом по комнате, лишь бы за что-нибудь зацепиться. И зацепился. На телевизоре стояла чья-то фотография в старой, жестяной рамке. Гольдмах подошел ближе, чтобы рассмотреть. А рассмотрев, отпрянул. Это была дореволюционная открытка. Пухленькая девочка лет пяти, в светлых кудряшках, в матросском платьице, на фоне гор. И надпись по-немецки. Местность он сразу узнал — Швейцарские Альпы.

— Это ловушка, — произнес он вслух и тут же бросился в ванную.

Дернув дверь, он вскрикнул. Там кто-то стоял. Резко захлопнув дверь, какое-то время держал ее, подперев плечом. Пока не понял, что этот кто-то он сам. Стены и потолок ванной комнаты были зеркальными.

— Прямо крошка енот какой-то! — посмеялся он над собственным страхом и на этот раз спокойно вошел в ванную.

В раковину бежала струйка холодной воды. А в самой ванне плавала мертвая девица с широко раскрытыми глазами. Только девица была слеплена не из мяса и костей. Большая надувная кукла, служащая утехой одиноким и озабоченным.

— С легким паром! — пожелал ей Гольдмах и закрутил кран.

При выходе обнаружил на зеркальной двери надпись, сделанную кровавой помадой: «Извини за шутку. Таня».

«Чертова кукла! — ругался он про себя, спускаясь по лестнице. — У меня больше дел нет, как только участвовать в дурацких розыгрышах!»

Между четвертым и пятым этажами свет не горел, и Михаил передвигался на ощупь, держась за перила. Вдруг нога его наступила на что-то мягкое. Он нагнулся и поднял со ступенек какой-то предмет, при ближайшем рассмотрении на свету оказавшийся дамской кожаной сумочкой, в достаточной степени оригинальной. Можно было догадаться, что ее владелица — довольно экстравагантная женщина.

Гольдмах подумал, что четыре часа утра не самое подходящее время для поисков истины. Тем более на мрачноватой лестнице.

Содержимое сумочки он вытряхнул уже в машине, отъехав на достаточное расстояние от дома. Шведская косметика, носовой платок, испачканный помадой, ключи, зажигалка «Ронсон», сигареты «Пьер Карден», кошелек без денег, фишки из казино, паспорт…

На фишках стояли инициалы «М. Г.». Гольдмах ухмыльнулся, он знал, что они принадлежат не Максиму Горькому. Фишки из его казино.

С фотографии в паспорте на него смотрела шестнадцатилетняя девчонка, с оттопыренными ушами, дурацкой челкой до бровей и нагловатым взглядом. Татьяна Ивановна Семенова, тысяча девятьсот семьдесят шестого года рождения…

Михаил сложил все обратно в сумочку, щелкнул замком и произнес вслух:

— Сегодня не первое апреля. Зачем же так шутить?

3

Утро в родном городе, после долгой разлуки, всегда немного отдает детством. Геннадию снился отец. Веселый и неугомонный, пьяница и кутила при жизни. покойник часто приходил в его сны. И почти всегда с тревожным предупреждением или радостной вестью. Сегодня он сидел за длинным столом. Очень длинным. Как на свадьбе. Только скатерть оранжевая, такая же, как абажур в их общежитской комнатушке. И стол совсем пустой. Отец нахмурился, сдвинул брови. «Зачем приехал? Я тебя звал?» — «Соскучился, папа. Вот и приехал». — «Нечего тебе здесь делать! Погано тут! Сам не видишь?» И в самом деле, во сне было холодно и неуютно и стоял он, переминаясь с ноги на ногу, в какой-то жиже, вонючей и вязкой. И жижа все прибывала. «Уезжай! Немедленно уезжай!» Отец ударил кулаком по столу и поднялся во весь рост. Он оказался таким высоким, что Гена едва доставал ему до пояса. А от оранжевой скатерти исходил свет.