Гробовщик

— Очень просто. — Он давно все продумал. — Переночуем в Везене, в гостинице. А утром уедем в Цюрих. Гражданство ты не потеряла, значит, виза не нужна. Покупаем билет и летим в Москву. Все очень просто, Лика. Стоит только захотеть!

— А что я скажу Густаву? — вдруг испугалась она.

— Оставишь записку: «Прости, прощай!» Так поступают многие.

— Но брак не расторгнут! Я ему жена, понимаешь?

— Это формальности!

— Я так не могу…

— О чем же ты думала, когда писала: «Забери меня отсюда!»?

— Мне было плохо… невыносимо…

— А сейчас хорошо?

— Я привыкла…

— Лика, милая, я не узнаю тебя! Ты вышла замуж по расчету! Твой расчет, твои мечты, связанные с браком, рухнули! Ты его не любишь! На что ты себя обрекаешь?

— Я не хочу ничего менять. Как будет, так и будет. Здесь хорошо. Спокойно. Я научилась жить сегодняшним днем и не думать о будущем.

— Это пагубная теория, — усмехнулся Миша. — От нее всегда кто-нибудь страдает. А родители? Ты ведь собиралась обеспечить им старость?

— Родители далеко. У них своя жизнь, у меня — своя.

— Да, тебя тут многому научили, — заключил Гольдмах.

— Я выбрала стабильность. Что в этом плохого? А ты живешь в проклятом Богом месте! И хвалишь его только потому, что не можешь убежать! Ну и живи в свинарнике, раз тебе так нравится!

— Этот свинарник Пастернак назвал «маленьким Парижем»!

— Когда это было!

— Ты озлоблена на весь мир! Вряд ли это от счастливой жизни!

— Это оттого, что у меня теперь другая жизнь! Не знаю, лучше или хуже, но другая. И об этом не тебе судить!

— Я приехал не судить. Судить нас будут вне зависимости от того, где мы жили… Что ж, давай прощаться. — Он протянул ей руку. — Попробую догнать свою группу. Они отправились в Зальцбург, на родину Вольфганга Амадея Моцарта. Это совсем близко. Густав тебя когда-нибудь свозит на экскурсию. А если пожалеет денег на проезд — не велика беда! Что там какой-то Моцарт по сравнению с сыроваренным производством!

— Ты стал очень язвительным, — заметила Лика. Руки она ему не подала, а только ниже опустила голову. — Видно, в твоей жизни тоже мало радости.

— Ничего. Как-нибудь перебьюсь, — пообещал он.

— У меня будет ребенок, — тихо сказала она, не поднимая головы.

— Маленький Густав? — опять съязвил Миша.

— Может, маленькая Лика, — пожала она плечами.

— Теперь ясно, почему ты хочешь остаться здесь. Неужели серьезно считаешь, что это препятствие для нас с тобой? Я буду любить твоего ребенка. Решайся! Завтра мы уже будем в Москве.

— Нет! — замотала она головой. — Нет! Ты слишком поздно приехал!

— Что ты делаешь, дура! — Он вдруг схватил ее за плечи и начал трясти. — Подумай, что ты делаешь!

Лика вырвалась. Посмотрела исподлобья. Тихо произнесла:

— Я подумала. Давно подумала. Ты уедешь один…

Вокруг не было ничего. Он все шел и шел, не ведая куда. В противоположную сторону от Везена, от озера, от деревни, где жила Лика. Он больше не останавливал незнакомых людей, не пытался подыскать нужные слова, чтобы его поняли. И если бы его спросили: «Куда идешь?» — он ответил бы вопросом на вопрос: «Зачем всё?»

Гольдмах поднимался в гору и не чувствовал холода. Вверху тоже мелькали черепичные крыши. Как все тесно в этой стране! Нет простора для привыкшей к простору душе!

Он прошел насквозь еще одну деревню. Да, стабильность во всем. На лицах швейцарских граждан умиротворенность и покой. В глазах — пустота. В домах — стерильность. А если взять да постучаться в любой из этих стабильных и стерильных, попросить чашку чаю? (Замерзаю, мол, помогите!) Что будет?

Михаил вспомнил, что одна его знакомая уже несколько лет живет в Берне, преподает русский язык. Она рассказывала, как ее целый год приглашали в гости родители одного ученика. И когда она наконец поддалась на уговоры и пришла к ним, те ей даже не предложили чаю. Это учительнице сына! А ему и подавно! Куда идешь, жид пархатый? Куда несешь свою загадочную русскую душу?

Он поднялся еще выше. И там, наверху, тоже теплилась жизнь. Правда, домов он насчитал всего три. Сил больше не было. Да и зачем ему силы?

Гольдмах сел прямо в сугроб, рядом с тропинкой, по которой уже не мог идти. (Зачем перекрывать движение?) Он прислонился к камню, потер лицо снегом и закрыл глаза.

Он вдруг понял, что вся его нелепая жизнь прожита ради этого дня, будто некий Азартный Игрок поставил ее сегодня на кон и проиграл.

— Вас ист дас? — спросил тот самый Игрок и подергал его за плечо.

Он говорил по-немецки, но Михаил все понимал.

— Сегодня прохладно, дружок. А ночью будет совсем х…!

Удивительно, но даже немецкий мат для него теперь не проблема!

— Впрочем, как знаешь! Мое дело — сторона!

Гольдмах заставил себя открыть глаза.

Игроку было за шестьдесят. Худое, вытянутое лицо, впалые щеки, взгляд жесткий, слегка насмешливый, крупный нос, длинные седые волосы, собранные на затылке в хвостик.

Еще Михаил обратил внимание на богатую шубу из бобра.

«Вот так встреча! — пронеслось у него в голове. — Сатана теперь живет в Швейцарских Альпах!»

— Что, так и будем смотреть друг на друга? — ухмыльнулся Сатана.