Гром

— Какая там стража. Две няньки играют, да и то по очереди. Во двор часто выносят. Брат все больше сутрами занят, невестка — та вообще очень спокойная, суеты не терпит; выйдет, посмотрит на него и снова в орго — делами заниматься.

— И что это за дела у нее? Уж у кого-кого, а у нас с Магсар, кажется, их меньше всего, — заметила Цогтдарь, перебирая четки. Янтарные с коралловыми бусинами[15], они утекали у нее меж пальцев и в те минуты, когда Мудрейшая читала молитву, и даже тогда, когда рот ее изрыгал проклятия.

Высокомерие свекрови возмутило Нинсэндэн.

— А мне показалось, что там больше всего хлопот именно у Магсар, — пристально глядя на свекровь, возразила она. — Кто бы ни посетил деверя: князья или ламы, свои или проезжие — каждого она встретит, посадит, о здоровье справится, о благополучии семьи расспросит, и угостит, и обласкает. Ей и посидеть некогда.

— Это верно! — согласился Ринчинсаш. — А разговором как владеет! Слово в ее устах будто тончайшая кисть в руках живописца. Так направит беседу, что иной раз и не заметишь, как сойдутся во мнениях два совершенно разных человека. Как говорится, и вымя не истощается, и теленочек поправляется. На первый взгляд в движениях скупа, медлительна, и в то же время ничего из виду не упустит; и знатного и простого — всех приветит, никого вниманием не обойдет. Надо полагать, наша Нинсэндэн переняла хоть чуть-чуть у невестки ее манеру держаться, а? — улыбнулся Ринчинсаш.

— Вас послушать, так эта Магсар — бодисатва, и только! Живое воплощение Белой Тары. Хоть портрет в рамку вставляй и поклоняйся. Или, может, не дошло еще до этого?

— Отчего же вы гневаетесь, мама, — удивился Ринчинсаш. — Раньше мне не приходилось подолгу за ней наблюдать. А что в этот раз заметил, то и пересказываю.

— Ах, Ринчинсаш, Ринчинсаш. Ты ведь уже не ребенок. Глупеньким тебя никак не назовешь. И в то же время ты, к сожалению, совершенно не умеешь заглянуть в будущее, до наивности беззаботен. А ведь отец твой был человеком умнейшим. Тебе еще только годик был, а он уже говорил: «Вот растет достойный мой наследник, восприемник всех моих начинаний, могущества моего и величия». А ты? Или, может, нравится тебе быть на подхвате у ханского котла? Все свои полномочия, права и вольности ты своими же руками возложил на Намнансурэна, липнешь к нему, точно селезенка к рубцу. А он от спеси раздулся. Что в этом хорошего? Говорю все это только ради тебя самого. Нам с Балбаром уже ничего не надо. Недалек тот час, когда на наших костях тризну справят собаки…

— Мама! Я не понимаю, о чем это вы.

— Возможно, ты и не понял, но я-то хорошо вижу, что Магсар послушная жена Намнансурэну. По его указу она обхаживала вас, наизнанку выворачивалась! И все с одной-единственной целью — зажать вас в кулак, верными ханскими холопами сделать. А вы по молодости да по наивности и не разгадали, к чему все ее ужимки…

Хлопнула дверь, и служанка внесла в юрту кипарисовое ведерко с дымящимся супом и большое блюдо, на котором горкой возвышались прикрытые полотенцем пельмени.

— …Не все так просто, как кажется на первый взгляд. Жизнь наша коротка, и я только об одном пекусь: как бы ваши судьбы, света не увидав, не сгинули в пепле, будто капли расплавленного олова.

— Кхм-кхм, — басовито откашлялся Балбар, — ну полно же, ахайтан моя. Об этом и после поговорить можно, а сейчас откушать бы не мешало! — сказал он, давая понять Цогтдарь, что вдаваться в подробности при невестке и служанке не стоит.

Девушка, накрыв в хойморе стол, склонилась перед Цогтдарь.

— Не прикажете ли говяжью голову подогреть, матушка?

— Зачем же. Небось попотчует нас Ринчинсаш привезенными от старшего братца гостинцами?!

— Конечно. Только вот рюмки у нас сухими останутся. Хотела Магсар послать, да брат запретил. Еще и выговорил ей, не смей, мол, ребят портить. К чему это с юных-то лет разной дрянью их спаивать! Так и заставил выложить, — посетовал Ринчинсаш.

— Прямо как в поговорке: «В том месте, куда так попасть норовил, с брюхом пустым трое суток ходил», — злорадно захохотала Цогтдарь. — Скажи спасибо, что у тебя мать не такая… Хранится у меня в шкафчике заветный длинношеий сосуд. Ну-ка, давай его сюда!

В сильные холода ветер быстро выстуживает юрту, и Балбар, решив воспользоваться подходящим случаем, развел в малом орго огонь, приготовил наковаленку, молоток и, когда дрова прогорели, сунул в угли серебряную заколку.

— Не брался бы ты не за свое дело. Отдай лучше Гончику-кузнецу, сделает все, что тебе надо! — не удержалась глядевшая на старания Балбара ахайтан. Балбар в ответ только вздохнул:

— Тебя, Цогтдарь, крепостные… это самое, Мудрейшей величают, и я не думаю, что они только льстят своей госпоже. Но ты иногда рассуждаешь как малое дитя.

Балбар вообще-то не осмеливался перечить Цогтдарь — та умела настоять на своем. Но тут не утерпел тавнан и намекнул, что этакую безделицу должно ему создать по собственному разумению.

— А что ж тут такого? Нет разве у нас холопов, преданных и мне, и нашему дому!