Гром

— Хотела бы я жить столь же неразлучно с вами, как эти турпаны на озере. Вот что было бы самым большим счастьем в моей жизни! — горячо произнесла Нинсэндэн, и в ее глазах вспыхнуло отразившееся в воде солнце. Ринчинсаш удивился, с недоумением посмотрел на жену.

— А разве может быть иначе? Или ты куда собралась? Который уж год вместе живем, а ты все никак привыкнуть не можешь.

Нинсэндэн помолчала, глядя ясными глазами на то, как ее конь прядет ушами, вскидывает голову. Потом вздохнула и произнесла:

— Простите меня! Я же на каждом шагу только и думаю о том, как бы угодить вам, как бы не заронить в ваши мысли и капли сомнения. Знаю, что вы любите меня всей душой, и испытываю к вам чувство глубочайшего почтения. Но моя свекровь… В ее отношении ко мне нет ни вашей нежности, ни сердечности. Она все время от меня что-то скрывает, старается не показывать меня людям. Ей не нравится даже то, что я захожу к ней в орго.

Ринчинсаш долго смотрел на прозрачную воду, обтекавшую бока его коня, но возникшее чувство беспокойства не проходило. Наконец он произнес со вздохом:

— Мне тоже эти муки знакомы, так что я тебя понимаю. Но, знаешь, в жизни нет ничего вечного и неизменного. — В больших, черных глазах гуна, на его красивом розовокожем лице отразилось страдание.

Внезапно ветер усилился, по озеру побежали волны. Супруги выехали на берег и направили коней к дому. Там встретила их Цогтдарь. Когда слуги, приняв поводья, увели коней, ахайтан, источая доброжелательность и заботу, вытерла пот со лба Нинсэндэн, поправила ей волосы.

— Отчего это мама сегодня так ласкова? — удивилась княгиня.

— Ступай, дочка, в орго, отдохни. Притомилась, наверное, на такой жаре. Попей холодного кумыса и приляг. А ты, гун мой, зайди в молельную!

Ринчинсаш отвязал клинок в оправленных в серебро ножнах, высвободил руки из рукавов и, опустив верхнюю часть дэла на бедра, пошел следом за матерью — высокий, статный, длинная черная коса ниже пояса. У молельной, в стороне от входа, стоял Гэмбэл. Сложив руки, низко, до земли поклонился гуну, показывая, что готов служить преданнее собаки. В алтаре, который Намнансурэн преподнес Ринчинсашу в день присвоения брату княжеского титула, горели лампады, поблескивало серебро дарохранительниц и жертвенников, переливался перламутр раковин; горели золотом языки пламени, которыми был расписан стол. В юрте тихо: толстые ковры, развешанные по стенам, надежно охраняли святыню от мирской суеты. Сизым туманом плыл дым благовоний и ароматических палочек.

Цогтдарь вытащила из-за пазухи длинный хадак и, развернув, протянула его Ринчинсашу.

— Склони голову перед бурханами, сын мой. Ты, мое любимое дитя, наделен умом, и ты поймешь причины, которые побуждают нас совершить… должное. Ты не простой человек, но человек высшего небесного происхождения. На смертном одре отец твой завещал, чтобы ты наследовал его титул и престол. И вот настало тебе время выполнить золотое завещание своего седовласого, благодетельного родителя, — сказала она, впиваясь глазами в лицо сына.

— Как вас понимать, мама? Разве не по небесному произволению наследовал этот титул мой старший брат? Я не могу, не имею права… — Пораженный словами матери Ринчинсаш отступил назад.

Цогтдарь подошла к сыну вплотную и, упав на колени, протянула хадак.

— Ты не знаешь всего. Плоть Намнансурэна, получившего этот титул, растащит воронье. И поспособствует этому твой дядюшка. Но и мы, по мере сил своих, должны помочь ему.

Ринчинсаш содрогнулся всем телом, сморщился, на глаза навернулись слезы.

— Нет, мама, нет! Мы должны со смирением принимать плоды деяний в предыдущих перерождениях. Какие мерзкие, отвратительные слова произносят ваши уста!

— Они не мерзкие. Сынок мой, сыночек, пойми. Мы стараемся ради твоего же блага.

— Мама! — сдавленным голосом воскликнул Ринчинсаш и отшатнулся. — Вороны не должны склевать… Я запрещаю. Я… Я боюсь. — Его била дрожь, на лице выступил пот. Цогтдарь встала, снова подошла к нему.

— Не кричи! На тебя взирают почитаемые нами святыни, а говорит породившая тебя на свет мать. Подданные ждут твоего решения. Согласно завещанию твоего отца ты должен восседать на престоле. Мужчина может бояться того, что страшно, может запрещать то, что подлежит запрету. Но это не то и не другое. Будь мужчиной. Не дрожи как заяц, — сказала Цогтдарь. По-прежнему не сводя глаз с сына, она силой возложила хадак на его плечи.

— Что вы хотите сделать с братом?

— Это тебя не касается. Об этом дядюшка твой позаботится. Он уже наслал на Намнансурэна проклятие. Ты выучишь присланное им заклинание и будешь читать его, как он велит. Сейчас я тебя сведу с Гэмбэлом гэлэном, — сказала Цогтдарь, вытерла пот и, тяжело дыша, вышла из молельни. Ринчинсаш остался один. Он дрожал от страха, не понимая, что происходит.

Вскоре в орго вошел гэлэн в длинном дэле и, кашлянув, остановился у двери.

— Приветствую вас, мой хан, — произнес он с поклоном. Стоявший в хойморе, отвернувшись к стене, Ринчинсаш вздрогнул и оглянулся.