Гром

День и ночь — сутки прочь, зима да лето — год пролетел. Батбаяр раздался в плечах, возмужал. В юрту теперь входил осторожно, бочком — не то и завалить можно. В состязаниях по борьбе был стоек, неутомим, и сверстники уважительно отзывались о его неистощимой выдумке и мастерском броске через спину. Иногда, чуть хмельной от кумыса, он мчался на горячем коне, пригибаясь на скаку к его гриве, и думал: «А может, я скоро буду самым сильным в верховьях Орхона?» Как хотелось Батбаяру оседлать сытого резвого скакуна и лететь от хотона к хотону, от пади к пади… Но разве позволит вольничать Аюур-гуай! Бойда даже установил порядок: при обучении жеребят и двухлеток ездить осторожно, и то две недели, не больше. В табуне двадцать с лишним лошадей, но они не знают седла, их спины ласкает лишь степной ветерок. Попробуй оседлай хоть одну, — потник взмокнет, Донров помчится жаловаться отцу, и попрекам не будет конца. А юноше не хотелось приносить матери огорчения. Зато, когда Дуламхорло уезжала на моленье, на цам, на праздник майдара или же навестить родных и разрешала сопровождавшему ее Батбаяру седлать любимого коня, он чувствовал себя настоящим мужчиной. Радушная и кроткая Дуламхорло с годами стала злой и придирчивой. Теперь она то и дело ругала батрачек, Гэрэл и Ханду, и не только во время дойки.

— Обленились, от работы отлыниваете, стряпаете плохо, водку выгнали слабую, — кричала она, в сердцах швыряя все, что попадалось под руку… Но стоило хозяйке увидеть Батбаяра, куда девалась ее злость, она таяла от счастья. Людской глаз остер, приметлив, и батраки стали гадать, в чем тут дело.

Говорили: «Парень здоровый, рассердится — шею свернет. Вот хозяйка и заискивает перед ним. С нами волчица, с ним — овечка».

— Чем старше, тем злее, — жаловалась Ханда мужу. — Строит из себя невесть что. А какой доброй была, покладистой!

Дашдамба слушал ее и помалкивал, теребя бороденку Но один раз не удержался.

— Это она доброй была, пока не разбогатела. А теперь силу почувствовала. Нас ни во что не ставит, да и муж старый ей надоел. За нос его водит. Ей молодого подавай! А кто на нее польстится!

— Э-э, сто лет ей жизни, — по привычке вздыхала Гэрэл.

По вечерам Батбаяр угонял табун на пастбище, а Лхама молча провожала его взглядом, теребя кончик своей длинной, чуть ли не до пят косы. Ханда и Дуламхорло, наблюдая за нею, тайком переглядывались — неспроста это. Когда в юрте никого не было, Дуламхорло частенько доставала из-под подушки зеркальце и поправляла прическу. Как-то в юрту зашел Батбаяр и, сев перед бурдюком, стал торопливо глотать кумыс.

— Ну и вырос же ты. Скоро макушкой тоно достанешь. Я жду его, жду, а он глаз не кажет, скверный мальчишка. — Дуламхорло рассмеялась, кокетливо потупившись. Жаворонок усмехнулся. А хозяйка открыла сундук и, косясь на дверь, протянула юноше отрез светло-коричневой чесучи.

— Аюур-гуаю не показывай. Видишь, какой красивый цвет. Только не вздумай дарить Лхаме. Странная она какая-то. Вертлявая, глаза ошалелые. Ни красоты в ней нету, ни ума. Верно я говорю?

Обрадованный подарком, Батбаяр сунул отрез под мышку:

— Вам виднее.

— Что ты мне все вы да вы. Будто маленький. А у самого вон какие плечищи, как у Аюура, — Дуламхорло вздохнула. — Встречаешься с Лхамой в степи?

Батбаяр смутился, уставился на хозяйку и после некоторого молчания ответил:

— Не-ет.

— Встречаешься. А от меня скрываешь? Думаешь, я не знаю? Ничего в ней хорошего нет. Голь перекатная, обузой будет тебе. Ни стыда в ней, ни совести, только и умеет, что задом вертеть да глазами стрелять.

Сконфуженный Батбаяр утер рукавом выступивший пот и, отставив чашку, встал. Хозяйка в упор на него посмотрела и зашептала:

— Вечером отгонишь коней туда, где трава посочнее, и возвращайся. Донров спит как убитый. Войдешь тихонько, никто и не заметит.

Юноша не знал, что ответить, но тут, на его счастье, у коновязи кто-то крикнул: «Собак придержите!»

— Понял? — глянув на дверь, спросила Дуламхорло.

— Ага, — крикнул Батбаяр и выскочил из юрты.

Приехавший передал слова бойды: «Князь вскоре прибудет на Хятрунский источник, а потому вам лучше пожить в Байданской пади — подальше от суеты». И они, снявшись с места, тремя юртами откочевали на берег Орхона. Никому и в голову не пришло, что Аюур отправляет их в другое место не столько из ревности к молодой жене, которую мог соблазнить кто-либо из приближенных хана, сколько из страха, что увидят, как он разбогател.