Гром

— Вы, господин мой, его знавали. Помните, однажды на имя Улясутайского амбаня поступила жалоба, что на уртоне Цаган ово маньчжурского нойона ссадили посреди степи. Виновника тогда оштрафовали на пятьдесят пять голов крупного рогатого скота, разорили окончательно. Это и был Дашдамба-борода, — ответил Дагвадоной.

Намнансурэн задумался.

— А-а, вот это кто! Еще бы мне его не знать. Единственный ученик Седого Хаванги. Был писарем в уртоне. Говорили — молодец мужик. Сейчас уже не тот, жизнь пришибла. Помню, рассказывали, что нойон в сопровождении чиновника из министерства ездил осматривать уртонные станции и на перегоне от одной станции к другой три раза заставлял ямщика снимать багаж — менял дэл: то ему жарко, то холодно. На третий раз ямщик не выдержал, сказал: «Вы, чернильные души, оставайтесь здесь и забавляйтесь сколько влезет», и ускакал. Так, кажется, было дело? — рассмеялся хан.

— Могли отвезти его тогда в Пекин, а потом отправить в ссылку. Хорошо, что все обошлось, наказали его плетьми здесь, у нас в канцелярии, на том все и кончилось.

«Вот он какой, Дашдамба-гуай, — думал Батбаяр. — Молчит, молчит, а потом такое скажет, что страшно становится. Говорит: «Видишь белое, а оно оказывается черное». Сколько же ему пришлось пережить! А хан, видно, к нему благоволит. Почему, интересно?»

— Дашдамба и по сей день пьет у вас простоквашу?[30] — спросил Намнансурэн у Аюура.

— Да, мой господин. Их аил кочует вместе с моим. Очень опытный скотовод, — Аюур опять поклонился.

— М-да, жаль беднягу. Привет ему от меня передай, — повернулся нойон к Батбаяру.

В это время подошел еще один телохранитель:

— Ахайтан просила узнать, пожалуете ли вы к обеду.

Прежде, чем уйти, Намнансурэн спросил юношу:

— Как тебя зовут?

— Батбаяр.

— А в народе как прозвали?

— Жаворонок.

— Жаворонок, говоришь? Неплохо. Аюур-гуай, вы удостойте Жаворонка своей милости, дайте ему харчей, борцоков, — сказал хан, устремив взгляд на синие громады гор, и снова обратился к Батбаяру:

— Ты хорошо знаешь эти места?

Батбаяр невольно посмотрел вдаль, вслед за ханом.

— Ездить приходилось, знаю, но не очень хорошо, господин мой, — ответил он и поклонился.

— Ну вот что: дай своему коню отдохнуть, переночуешь, а утром поедешь с нами. Вы не будете возражать, Аюур-гуай?

— Да снизойдет на нас милость господина, — поклонился бойда.

День выдался жаркий — на небе ни облачка. Но чем выше поднимаешься в горы, тем свежее становится ветер, реже деревья, сильнее благоухание багульника, гуще стелющийся по земле можжевельник. Время от времени дорогу преграждают скалы, каменные осыпи, лохматые от зарослей барбариса и смородины, усыпанные неспелыми еще, розовыми и коричневато-красными ягодами. Взмокшие кони вынесли своих седоков на гребень Хангайского хребта, и колонна из десяти всадников, во главе которой в сопровождении Батбаяра и Соднома ехали Намнансурэн и Дагвадоной, остановилась.

Далеко внизу, словно ветви одного дерева, голубели протоки и рукава реки, словно жертвенные чаши, блестели озера.

— А здесь прохладно, — заметил Дагвадоной.

— Уж не собираетесь ли вы, багша, как тот маньчжурский нойон, менять дэл, — пошутил Намнансурэн. — А неудобно ему, наверное, было бежать в шелковых тапочках, увязая в раскаленном песке. Представляю, как он вопил и какие кары призывал на голову бедного Дашдамбы, — захохотал хан.

Все спешились. У подножия утеса расстелили ковер, расставили еду, в кипарисовом ведерке принесли кумыс. Намнансурэн в глубокой задумчивости ходил от скалы к скале. Иногда останавливался, смотрел вдаль, вздыхал.

Сине-зеленые хребты Бор орго, Цаган орго, Эрхт хайрхан, Субурган хайрхан, Овгон жаргалант тянулись до самого горизонта и там становились голубыми. Лишь одна вершина, казалось, упиравшаяся в небо, была белоснежной.

— Глядите, учитель! — крикнул хан.

Дагвадоной взобрался на камень, протер глаза, но сказал, что ничего не видит, зато Батбаяр хорошо видел ее хрустальный блеск. Сели перекусить. Юноша остался при лошадях, достал холодное мясо, которое дал ему бойда.

Нойон был весел, шутил, смеялся.

— До чего же красивы наши места, — глядя на поблескивающие далеко внизу озера, сказал бойда. — Хорошо бы привести сюда амбаня, если он пожалует из Пекина, пусть полюбуется.

— М-да, протащить бы его по всем перевалам, глядишь, и пропадет охота соваться сюда, — громко, чтобы все услышали, сказал Намнансурэн.

— Не сунется сам, так непременно пожалуют два его любимца — жадно разинутый рот и отвешивающая пощечины пятерня, — пробурчал Дагвадоной и, отхлебнув кумыса, покрутил усы.

— Нет, правда, и обзор великолепный, и места красивые, сюда и в самом деле самого амбаня не стыдно привезти, — сказал один из чиновников.

— Как пел наш сказитель Аргусан хурчи:

У нас на озере Хуласт
И гуси, и лебеди — чего только нет!
Покажем озера господину,
Пусть сам решит, что делать с этим богатством. —

Так, что ли? — спросил Намнансурэн и пригубил кумыс из большой деревянной чары.