Гром победы

Чулок лежал на коленях, будто живое что-то и странное... Сделалось жутко почему-то... Что живое? Отрубленная нога? Нет. А будто чулок тёмный сам по себе живой... Память неуслужливо припугнула, оживила воспоминание о давнем деле Марьюшки, девицы Гамильтон., Отрубленная голова!..

Так ярко вдруг представилась красивая голова отдельно от красивого тела... За свою недолгую ещё жизнь Анна не видала ещё ни одной казни...

Анна почувствовала, как её всю будто шатнуло. Испугалась. Мысль смутная породилась от этого видения головы красавицы-детоубийцы — вот мать сейчас приметила, как пошатнулась Анна... А ежели мать подумает, что... В это мгновение Анна поняла, что значит болезненно стыдиться себя. Она стыдилась мучительно и болезненно, вдруг поняв, что эта смутная тень мысли о возможной — когда-нибудь! — беременности от него — не только страшна, но и приятна как-то. И даже смутно желалось, чтобы мать именно это самое и подумала...

Но мать глянула на неё уютно и домашне. Ах, мать всё поняла своей опытностью и простой любовью к дочери, всё-всё. Мать приподняла руку, откинулся полосатый рукав простого будничного платья, мать потыкала спицей в волосы вьющиеся тёмные, почесала голову...

   — Подыми-ка мне, Аннушка, клубок...

Анна послушно подняла клубок и подала матери.

Мать не приглашала её присесть, но это было потому, что здесь, в материнских комнатах, девочка ведь была дома и могла ведь вставать и присаживаться и без приглашения или позволения...

   — Ты что же, Аннушка, — в голосе матери не слышались угроза или осуждение, — ты что же, сама себе голова, сама всё решила?

Мать говорила неспешно и раздумчиво, по-русски, за многолетнее своё супружество она хорошо почувствовала язык, родной язык её любимого, её мужа.

Анна огляделась, остановившись в непринуждённой позе, чуть опираясь тонким, не детским, девическим уже телом на присогнутую правую ножку. Было хорошо, спокойно, было спокойное любопытство.

   — Да, — отвечала Анна сдержанно, свободно и спокойно.

   — Что же ты в нём-то... — Мать начала уютно, не договорила, посмотрела на Аннушку с любопытством и вдруг проронила: — На государя-то нашего не похож ведь, несходен...

Анна не верила ушам своим. Откуда, как узнала мать о потайных мыслях Аннушкиных, в коих будущий суженый прежде являлся сходным с отцом, с государем Петром... И в этой раздумчивости материного голоса было не одно лишь уютное спокойствие, но был ум, этот особливый женский ум... При девочках кто-то рассказал, как Алексей Петрович покойный глумился над отцом: батюшка-де полагает мою мачеху умной. Тогда Анна, помнится, подумала спокойно, что старший брат, пожалуй, был прав; никакого ума она не замечала в матери. Но теперь... Нет, мать умна, умна простым и прозорливым умом, как деревенская баба какая-нибудь. Но прежде Аннушка и не представляла себе подобного ума, а если бы и представила, презрела бы, наверное... Теперь же...

   — Мы-то с отцом другое тебе ладили, — всё так же раздумчиво продолжала мать.

   — Париж?.. — Аннушка живо перебила.

   — А хотя бы... — Мать смотрела просто и будто все мысли Аннушкины видела и понимала. — Париж, королевна французская... — Мать это произнесла, вовсе и не убеждая, не пытаясь убедить, а будто просто, по-домашнему делясь своими мечтаниями.

   — Нет, — Аннушка говорила просто и с твёрдостью. — Оставьте Лизете. Для дел государственных не всё ли едино, которая из нас!..

   — Всё-то ведаешь! Умна... — Мать вздохнула тяжело, и тоже — по-бабьи. — Отец-то хворает...

Анна встрепенулась.

   — Вести из похода?

   — Нет, нет, не трепещись этак. Ишь! Ты подумай: годы наши. И я ведь не молоденька. Вот всё кровь приливает, голове трудно... Бог весть... Куда со своим-то сероглазым?..

Анна покраснела, но было всё равно. Господи! Как мать всё знает, всё-всё!.. «Сероглазый!..»

   — Куда? — повторила мать раздумчиво и с какой-то безысходностью.

Анна невольно вслушалась в звучание её голоса. Не ослышалась ли? И вправду будто совета испрашивает мать у неё? У неё? У дочери невзрослой?.. И в этом «куда?», нет, не простое бабье раздумье о дочериной участи грядущей... Но что же? Мать спрашивает, ведомо ли самой Анне?.. Сказать решительно?

   — Мне ведомо. Но каково на деле батюшкино решение, тебе знать лучше. — Замолчала круто, и — разом: — Я желаю государю жизни долгой, мы все — ничто в сравнении с ним! — горячо...

   — Хорошо хоть понимаешь... Прежние-то цари русские объявляли наследников загодя...

   — Отец знает...

Толсто приподнялась мать, протянула дочери руки полные... Аннушка послушно, как маленькая, привлеклась к материному теплу... Мать шептала... и будто была растерянна и ждала защиты...

   — Не знает он! — И почти бабьим стоном сдавленным: — Не знает! Из кого выбирать-то? Вы с Лизеткой — две девки, да Петруша, внучок опального сына! А помощнички-то, «гнезда Петрова птенцы», знала бы каковы! А покойного Ивана Алексеича дочки, Прасковьины-то шалавы!.. Ах, что делать, что делать? Скажи!..

Это нежданное, искреннее «скажи!» словно бы подстегнуло Анну.