Гром победы

   — Что делать? Отправить Лизету во Францию. Дочерям Ивана Алексеевича внушить ясно, что не пристало им и помышлять о троне российском... — разогналась было, но вдруг замолчала, заговорила медленнее: — Петрушу и сестру Наталью не обидим. Вырастим, будут себя знать, понимать. Завеса откинута отцовскими трудами, и мы теперь у мира всего — на глазах! Не те ныне времена, не прежние, когда в королевстве аглицком Мария, дщерь Генриха VIII[11], на плаху возвела роднину свою, Иоанну Сеймур; когда царевича малого, Дмитрия, убили в Угличе! Не те времена!..

Анна говорила с убеждением горячим и уверенно. Мать глядела на неё с неуверенностью и гордостью.

   — Ой ли не те? — обронила по-бабьи тихо и недоверчиво.

   — Не те! — с горячей твёрдостью настаивала Анна. — Отец... государь должен знать, должен измыслить нечто. Не для меня, вовсе нет. Я не власти хочу, не почёта... я... о благе русской державы!.. Пусть только отец измыслит, намыслит, как... как далее сохранить, продолжить его дело! Я пойму! Пусть только намыслит!

   — Что же он тебе намыслит? — Мать почти горевала и не верила, ничему ведь не верила...

И отвечать надобно было со всею серьёзностью, веско. А так отвечать Анна и не могла. И никто не мог, никто, она чувствовала, и мать чувствовала... И самое страшное: даже и отец, великий отец, не мог. Не знал, не надумал ещё... как это намыслить в России... И... не успевал уже!.. Они обе знали!.. А надо было отвечать... С твёрдостью... уверенно…

   — Что намыслит? — повторила мать.

   — ...Парламент... — вырвалось... Первое было, что припомнилось. Недавно ведь только взялась размышлять об истории государств чужеземных, о русской истории...

   — Па-арламент!.. — Мать горевала. — С этакими-то — парламент!..

Анна поняла без уточнений. Перед взором внутренним пролетела мгновенно, стасовалась колода — толстощёкие лица, шёлково-бархатные кафтаны, звёздчатые ордена, осанистость животов и локоновость париков — Головкин, Меншиков, Шафиров, Остерман, Матвеев, прочие... И не то чтобы они были сами по себе дурны, а были словно бы из другого времени и потому не могли понять отца, Отец будто из какого-то неведомого будущего забежал случайно, случайно шагнул назад, и потому тоже не всё понимал... Анне показалось, что отец мечется большими, широкими, почти судорожными шагами... и... тоже не всё, не всё понимает!.. А она, Аннушка, дочь, сейчас пытается нагнать его, но как его нагнать, ежели он и сам не ведает в точности, куда... А эти все... Припомнилось из детства, которое казалось уже совсем давним, как вместе с Лизетой строят на столе карточный дворец; и Лизетка, безобразница, подметив, как увлечена сестрица, как прилаживает, подравнивает... и тут Лизетка всё рушит озорной жёсткой ладошкой — на Аннушкины слёзы... Но нет, не так это будет. И те, что придут после отца, они даже и не будут рушить, нет, они будут строить далее; как надо будут строить; бессознательно будут действовать так, как велят место и время... «Они»? «Те, которые»? А что же она сама, Анна? Что же она? Разве не она?..

   — Сероглазый твой разберёт ли тебя? — Мать спросила с этой бабьей безысходностью.

   — У него — своё, свои владения. — Анна вновь говорила спокойно. — Править Россией он не будет.

   — А что же он будет-то?

   — Будет моим мужем, своими владениями будет править...

Это всё было детское, так мать это разумела. Но и сама ведь не могла ничего надумать. Было чувство, будто хватают за горло... и ведь было, было, кому ухватить!.. Боялась. Хотела предупредить дочь и... боялась. Был самый простой страх за свою жизнь, за это вот самое горло. Совсем не верила в то, что миновались тёмные времена убийств и смут. Совсем не верила...

И что оставалось? Только одно, материнское, верное, то, что она, кажется, могла наверняка...

   — Ну, ступай, Аннушка, ступай к себе. И душу-то не тревожь. Я уж буду с ним поласковее... — Мать улыбнулась...

* * *

«Цесаревна хорошеет день ото дня, — записывал Берхгольц. — Герцог ведёт себя как истинный рыцарь. Но, увы! Как редко удаётся ему видеть её высочество... Однако при дворе с нами сделались любезны...»

Миновал 1723 год...

* * *

После многотрудного персидского похода государь болел. В старой столице, в Москве, должно было произойти торжественное коронование Екатерины Алексеевны. Пышность готовилась невиданная. Супруге государя предстояло венчаться на царство, официально сделаться императрицею, получить права на российский императорский престол!..

«Надо надеяться, что, с помощию Божиею, воспоследует всему желанный конец в коронацию»; — записывал Берхгольц...

Государь и государыня оставались милостивы к герцогу...

* * *