Зорька хлопотала на кухне.
Причём ощущение у меня сложилось, что хлопоты эти, нынешние, затеяны исключительно из желания поглядеть, исполнит ли Еремей своё слово.
— А… — она обернулась, руки в боки упёршись. — Явилися!
— Вот, привёл…
Зорькины тоненькие брови сошлись над переносицей, а губа некрасиво оттопырилась.
— Уж прости, красавица, — произнёс Еремей вкрадчивым тоном, от которого у меня по спине мурашки побежали. — Не случалось мне прежде так вот… простоволоситься. Прими в извинение…
И протянул ей коробочку из кондитерской.
Коробочка нарядная, в тончайшую бумагу завёрнута, а сверху бант пышный увязан. Когда только успел? Хотя, когда мы в отключке были, тогда и успел.
Зорька прям замерла:
— Это… это мне? — пухлые руки её к груди прижались.
— Кому ж ещё…
— Я так-то… ну… как-то оно… не привыкши мы…
Но коробочку взяла.
— Садитеся вон, — махнула она на нас грязным кухонным полотенцем. — Куда-нибудь. Голодные?
— Очень, — соврал я. И Метелька, живо сообразивши, откуда ветер дует, закивал:
— Прям страсть до чего! Ажно кишки к хребту прилипли!
Мы чинно уселись за стол, на котором появились две миски с холодною, слипшеюся от жира гречневою кашей.
— Картошка-то где? — поинтересовался Еремей. — А то ж пока эти управятся. Давай сам подсоблю, раз вина моя.
— Да не надо, нашлося кому подсобить… где ж вы были-то? И вы садитеся, Еремей Анисимович, небось, проголодались.
— Я-то не особо. Я привычный…
— Ох, это ж не правильно-то…
Зорька закружила, захлопотала. И Метелька, толкнув меня под бок локтем, скорчил рожу. Я легонько качнул головой. Вовсе не в симпатиях дело.
В ином.
Думай…
Но думалось вяло. Холодную осклизлую кашу я заглатывал, не жуя, и комки её проваливались в желудок, который вроде недавно был полон, а теперь снова опустел и так, что от голода аж слюну погнало. Это отходняк с той стороны?
Или иное что?
И усталость. Глаза прямо слипаются… главное, вроде стараюсь, держусь, а они всё одно…
— Ох ты ж, боже ж мой! — раздалось над головою и я встрепенулся. — Совсем вы, Еремей Анисимович, их заморили…
— Так… учёба воинская — дело такое… сейчас вон спать отправлю. До классов доберемся…
Зорька замахала руками.
— Не надо, — сказала. — Там уже все поснувшие, да и беспокойные. Сегодня вон пятерых новеньких привезли, так что тоже пока обживутся, обустроятся, привыкнут к нашим порядкам. Пусть от тут при кухне и ложатся. Я скажу, чтоб утречком их не беспокоили…
Надо же, какая вдруг забота.
— Тут вона, рядом, закуточек есть. И топчанчик поставили. Я сама, случается, как припозднюсь до города вертаться, то и туточки… а порой и вовсе.
Я поднялся.
Странное оцепенение не проходило, и главное, вроде всё осознаю, всё понимаю, но в сон тянет со страшною силой. И лилиями опять завоняло. Причём запах этот вплетался в общую какофонию ароматов приютской кухни.
Пригорелого.
Прокисшего.
Старого чана с помоями, которые завтра понесут в свинарник. И даже дерьма. Откуда тут лилиям взяться? А они есть.
— Пусть отдохнут, бедолажные, — на голову легла мягкая Зорькина рука и… тень внутри меня встрепенулась. А рука тотчас убралась, правда, оставив этот мерзотный запах. — Я уж позабочуся… вовсе вон скажу Евдокии Путятичне, что мне помогать будут. Чай, не откажет…
— Несомненно, не откажет, — и Еремей кланяется. — Век вам благодарен буду… а то ж мне аккурат отъехать надобно на денёк-другой, а то и поболе. Вот, думал, кому бы поручить, чтоб приглядели. Сами понимаете, ребятишки тут непростые, то одно случается, то другое…
— Я и пригляжу, — с какой-то неестественною готовностью, даже с радостью произнесла Зорька. И рука её вновь коснулась уже не волос, но шеи.
Да ладно…
— Тогда я буду спокоен.