Громов: Хозяин теней

— Он пока ничего. И будешь правильно себя вести, то никто и не тронет. А если тронет, то ответишь раз-другой. А чтобы ответить, сила нужна.

Не убедил.

На кой сила и мучиться, когда тень есть.

Её мы выпускали пару раз. И если сперва Савка дрожал и трясся, вдруг кто заприметит или случится беда, то постепенно осмелел. Что до тени… сложно сказать, способна ли она убить человека. Та, дикая, которая набросилась на нас ночью, однозначно убила бы.

А нынешняя?

Она была иною. Слабой. И как по мне годилась лишь на то, чтобы разговоры подслушивать. Чем, собственно говоря, мы и занимались. Но ничего интересного не услышали.

Не считать же интересным то, как Зорянка пересчитывает простыни в подсобке и причитает, что три вовсе расползаются, а значит, придётся доставать новые. Или как Фёдор жалуется Павлу Терентьичу, наставнику на тяготы бытия и цены, а после они вдвоем моют кости Евдокии Путятичне, которая, конечно, всем хороша и женщина строгая, но разве ж можно бабе такое дело доверять?

Сама Евдокия Путятична, если с кем и разговаривала, то исключительно по делам приютским.

Те же простыни.

Ткани, которые должны подвезти.

Одежда.

Хлеб, что доставили черствый, в печи наново отсушенный. И муку негодную. Счета. Электричество. Экономия… эта женщина умела выкручивать руки собеседникам, хотя при том оставалась безукоризненно вежливой. И пожалуй, её я зауважал.

Хотя…

Не знаю.

Она явно знала о происходящем больше остальных. И порой я ловил на Савке задумчивый её взгляд. Но толку-то. Взгляд к делу не пришьёшь.

— И всё равно, — Савка поднялся и разогнулся, с кряхтением, что старик. — Можно ведь попробовать…

— Что?

— Ну… Тень там… её кормить надо.

— С чего ты взял?

— Так… сама сказала.

Новость.

Мальчишка за бочкой привстал, выглядывая.

— Так и сказала?

— Ну… не так, как ты… но она ослабелая. А если будет питаться, то станет сильной.

Вот только управится ли Савка с сильной?

— И чем она питается?

— Тенями другими. Или жизненной силой. Можно… выпустить. Ночью.

— К кому?

— К Фонарику? — предложил Савка.

— И она его сожрёт?

— Ну… может, не до конца.

— Но ты не уверен? Что стал. Приседать пошёл. И на выпады. Давай, давай… не знаю, как тебя раньше кормили…

Хорошо кормили, если за время в приюте проведённое Савка вусмерть не отощал.

— … жир сводить надо. Так вот, смотри… допустим, Тень его сожрёт. И что дальше?

— Ну… меня забоятся?

— Забоятся. Кто?

— Все!

— Хорошо бы. Только видишь ли… тут два варианта. Или никто не поймёт, отчего он умер, и тогда какой смысл тебя бояться. Или поймут. Но тогда уже позовут Евдокию Путятичну. А она опять Синодника. И тот, поверь, уже не будет таким ласковым.

— Почему? — Савка пыхтел, но приседал. И с какой-то непонятною злостью.

— Потому что раньше ты был мальчиком-героем. Тем, кто вступил в схватку с опасной тварью и одолел её. А теперь станешь убийцей, который натравил тварь на другого мальчика. Чуешь разницу?

— Убивать нельзя?

Вот… смех. Чтоб Гром рассказывал, что убивать нельзя?

— Можно, — всё же лицемерить, когда тебя видят изнутри, не получится. — Только… надо знать, кого ты убиваешь. И за что.

— А ты за что убивал?

— За что только я не убивал…

Первым был бомж.

Как раз я из армии вернулся, что называется, в никуда. Страна-таки развалилась. И на развалинах мелкой порослью поползло… всякое-разное. Хрен его поймёшь, как тут жить.

Сунулся было к папеньке. Просто от растерянности.

И к братцу, который в армию не пошёл по состоянию здоровья. К сестрице… ну да уже говорил. Не ко двору. Первую ночь провёл на вокзале. Там же и встретил хорошего парня, который предложил у него перекантоваться.

Потом… потом слабо помню.

Пьяный угар.

Веселье.

Те небольшие деньги, которые у меня были, уходят. А потом уходит и матушкина развалюха, тоже за пузырь или два новым веселым друзьям. В себя я пришёл уже в какой-то подворотне. Босой. Грязный. С гудящей головой. Ни документов, ни… сунулся было к тому приятелю выяснять, в чём причина, да только отгреб и так, что в той же подворотне отлёживался.

Так я стал бомжом.

Не скажу, что итог очень уж удивительный, скорее наоборот, закономерный. Удивительно то, что я не сдох там, на помойке. Как-то приспособился, что ли. Шмотья раздобыл. Научился находить еду. Не только еду. Пил я… да всё, что градус имело и добыть получалось, и пил.

Потом…

Смутно помню. То ли разум мой защищал меня от лишних знаний, то ли в пьяном постоянном угаре ничего в мозгах не откладывалось. В реальность я вернулся, лежащим на земле, а сверху, придавливая меня всею тушей своей, втаптывая в эту землю, навалился бомж. И заскорузлые пальцы его стискивали моё горло.

Вот это я помню.

И вонь, от него исходившую.

И рот раззявленный с пеньками гнилых зубов. Гноящиеся глаза. И хриплый хохот.

Не помню лишь причины, из-за которой мы сцепились. Но понял, что сдохну. Вот тут. На помойке. И так обидно от того стало, что я поднял ослабевшую руку с зажатым в ней осколком кирпича и впечатал его, сколько было силы, в башку. А потом ещё раз и ещё.

Я бил его.