Грот в Ущелье Женщин

Я был буквально поражен логикой мышления деда Савелия. И искренностью, с какой он доказывал свою правоту. И в самом деле, привычка, сложившееся под определенным влиянием общественное мнение во многом формируют и образ мышления, и поступки человека. Я много прежде читал о Петре. Противоречивое, даже у одного и того же лица, как Алексей Толстой в ранней повести и в известном романе. Читал смешного и досадного. Меня потрясла, помню, запись в дневнике Берхгольца, которую сделал он в Москве в 1722 году. Он присутствовал при казни трех человек, приговоренных к колесованию. Самый старый умер после пяти или шести часов пытки; два других, более молодых, еще живы. Один из них с трудом поднял руку, сломанную поворотом колеса, чтобы высморкаться тыльной стороной ладони; потом заметив, что этим движением запачкал несколькими каплями крови колесо, к которому привязан, снова потянул искалеченную руку, чтобы их стереть. Описавший все это Берхгольц сделал вывод: с молодцами такого закала можно на многое рискнуть, можно также многое на них взвалить; но если приходится противоречить их природным склонностям, то, очевидно, что здесь мерами кротости ничего не поделаешь. Я уже тогда, неокрепшим отроческим умом понимал, что Петр поступал вопреки склонностям народным. Особенно уверовался в этом, прочитав Костомарова. Тот называл Петра народным героем, но даже тот почитатель Петра признавал, что средства, к каким прибегал народный герой, чтобы осуществить реформу: кнут, топор, вырванные ноздри, – были не особенно удачно избранны для пробуждения в умах и сердцах его поданных мыслей и чувств, необходимых для того, чтобы дело его могло привиться в России. Мне тогда было искренне жаль Посошкова, глубокого мыслителя и ученого-практика. Петр не признавал его книги «О скудости и богатстве», а за то, что Посошков основал в России производство селитры, князь Борис Голицын заплатил ему четырнадцать рублей за изобретение, и тем ограничилась его награда. Посошков был не нужен Петру. В то же время Петр искал голландского подмастерья, чтобы тот управлял его государственной канцелярией. Во главе же народного образования поставил пастора Глюка из заштатного лифлянского городка. У него, у Глюка, до встречи с солдатами и офицерами петровских полков, была в служанках Екатерина. И Глюк принимается обучать вверенных ему маленьких москвичей пению лютеранских псалмов. Много и других подобных фактов встречал я, читая о Петре, обо всех их думал, но признавал все же привычное мнение, что именно Петр поднял Россию на дыбы, преобразовал ее и возвеличил; признавал, что он первооснова почти всех добрых дел в экономической, политической, военной и общественной жизни великой страны. И только однажды мысли мои взбунтовались. На берегу Финского залива, в парке «Дубки».

Рядом с этим парком я проводил свой отпуск в пограничном доме отдыха. Шел декабрь. Погода стояла совсем непонятная: то хлопьями валил мягкий снег, то примораживало, то вдруг снова по дорогам бежали ручьи, как весной, и воздух был насыщен влагой до предела, потому было по-осеннему зябко и неуютно. Лыжи и финские санки, взятые мною напрокат, стояли в комнате, а я все дни проводил в поездках по музеям и дворцам. Иногда с экскурсиями, но чаще – один. Не хотелось нестись в стремительном потоке индустрии туризма, что несет по поверхности, не пропуская вглубь, не оставляя времени для обдумывания увиденного и услышанного. И вдруг – наводнение. Второе, как сообщили газеты, в тот год. И двести сорок третье за двести пятьдесят лет. Более чем на два метра поднялась вода в Неве. На некоторых дорогах – затопленные машины. Дома словно плывут стройными рядами в безбрежном море. Толпы любопытных туристов устремляются поближе к воде.

На следующий день проехать в Ленинград мне не удалось, и после завтрака я отправился в «Дубки».

Присыпанная снегом широкая и ровная аллея уводила в глубь рощи. Тихо, безлюдно. Справа и слева аллею обрамляют дубы. Молчаливые стражи тишины. Я уже знал, что двести из них посадил сам Петр. Говорил мне об этом знаток Сестрорецкого края, культмассовик дома отдыха с гордостью: вот в каком историческом месте мы живем. Скрученные от сырости с голыми ветвями, потрескавшиеся, искалеченные жизнью старцы уныло зябли в промозглой сырости, вызывая лишь жалость к себе. Грустно идти по такой аллее.

Вот и залив. Ощетинился тяжелыми торосами, перекинулся через частокол свай (они предназначались для фундамента пышного дворца), основательно подгрыз берег, выворотив с корнями стоявшие на пути вековые дубы, искалеченные льдинами, и только тогда, успокоившись, начал постепенно отступать, как бы выставляя напоказ плоды своего разгула: изжеванные корни деревьев, переломанные сучья, обглоданные стволы. Возможно, вот и этот поваленный наводнением дуб тоже сажал Петр?

По-стариковски неспешно подошли к заливу полненький старичок и такая же низенькая и полненькая старушка. Постояли молча рядом со мной и так же молча повернули обратно. Отошли метров на десяток, и тут старушка заговорила: