Грот в Ущелье Женщин

– А может, хиромантия – тоже наука. Да еще какая! Как в ней сказано: руки, дескать, зеркало человека, в котором обозначена вся его жизнь, – решительно настаивал дед Савелий, но потом примирительно проговорил: – А вдруг и вправду – пустое все это? Только себя уж не переделаешь, не отмахнешься до смерти, что впитал в себя с детства и отрочества, – вздохнул не грустно, не горестно, а так, для проформы, и продолжил: – А Северина Лукьяныча не осуждай. Поверь мне, старому помору: без вины он. Ведомо тебе будет: под снегом, бывало, наш брат помор не то, что часок-другой, суток по трое, по четверо дюжил. Отыщут, ототрут жиром нерпичьим и – опять ходок. И если кто хулит Лукьяныча – свой интерес, значит, имеет. Ты приглядись, только не руби с плеча, пусть хулитель тот сам себя высечет. Тогда, считай, твой верх. А то ведь быстра молодость в делах, да разумность их сомнительна.

Посмотрел на меня дед Савелий внимательно, словно вот только что увидел, и спросил с легкой усмешкой:

– Не то хотел услышать? Прикидывал небось, вот старика попытаю, пусть, мол, пояснит, как нашли да сколько часов мокрогузой буран нас трепал? Все это, мил человек, пустое. Верхоглядство. Ты в душу человека глянь, в душу. Вот тогда – враз все на свое место встанет. Душа, она ведь потемки, когда у самого глаза, что у кутенка незрячего.

Дед достал их ящика стола трубку и старую железную коробку с табаком, неспешно набил трубку и принялся раскуривать ее. Комната наполнилась приятным ароматом добротного «дюбека».

– Конохова посылка?

– Да. От него. Не забывает старика. Молодец, не забывает.

– Родственник он вам?

– Как тебе, мил человек, разъяснить. Почитай, сын он мне. Из волн студеных вызволил его.

– Спасли? Когда?

– В войну. Только долгий этот разговор, а ты не остальной раз у меня. Поведаю тебе на досуге. Теперь же – пошли почаюем. Готов, должно, самовар.

Самовар и в самом деле уже стоял на столе в большой комнате, поблескивая медными боками. Северин Лукьянович заваривал чай, Надя расставляла посуду, то и дело нежно поглядывая на Полосухина, лицо которого было необычно покойно, а в его движениях, мягких и неспешных, в его вольной позе чувствовалась умиротворенность. Видимо, приятны были ему и эти домашние хлопоты, и то, что Надя нежно поглядывала на него.

«Да, поставишь тут все на свои места, как раз. Чужую беду, дедушка Савелий, – руками разведу».

Чай пили основательно. Уютно шумел старорежимный самовар, неторопливо лилась беседа о колхозных делах, о видах на промысел семги, о школе и Надиных учениках – когда же я собрался было расспросить деда Савелия про кресты и металлические клинья, вбитые в гранит Лись-Наволока, Полосухин, поблагодарив хозяев, поднялся и сказал:

– Нам пора.

Мы покинули гостеприимный дом, а я все продолжал жить впечатлениями от увиденного и услышанного. Когда уже подходили к мосту спросил:

– Ты, верно, привык, а для меня дед удивителен. Верно?