Грот в Ущелье Женщин

– Что, Лена? Как родилась, с тех пор все – Лена, – грустно ответила она, вздохнула горестно и подала письмо от Оли.

– Откуда? Рейсовый только сегодня.

– Прежде еще.

Вот тебе раз! Больше недели прошло, а все молчала. Отчего?

Письмо же удивило меня еще сильней: кино, танцы, театр, пикники, теплоходы. Несколько поклонников, «не упускаю своего бабьего счастья».

– Не пойму. Навет на себя? – недоуменно спросил я. – Она же – жена. Что же стрекозой порхает?

– Живет она, Женя. Живет, как все люди.

– Постой, постой. А любовь? А семья?

– Любовь питать нужно. Ну а семья? Она не только в становищах бывает.

Еще не легче. Я-то думал, что Лена все понимает. Ни разу виду не подала, что тяготит ее жизнь на заставе. Выходит – все фальшь. Что ей скажешь? Что?

Стук в дверь. Вваливается с огромной охапкой одежды Шушунов. Больше его самого охапка. Бросил ее на пол у порога, вздохнул облегченно и спросил с удивлением:

– Так ехать собрался?

– А что?

– Скидавай все. Рубашку надо, мягко чтобы. Свитер.

– Лыжный костюм? – оживилась Лена. – Как, Игорь Игоревич?

– Самый первый сорт, – авторитетно заявил он и добавил: – Одевайся, покурю.

И тут же у порога, присел на корточки и принялся набивать трубку, и как Лена ни приглашала его сесть на стул, не изменил позы. Попыхивая трубкой, тыкал в пухлый ворох пальцем и распоряжался:

– Липты надевай.

– Что за липты?

Попробуй разберись. Потянул за рукав малицу – вдруг у нее это название есть, а Игорь Игоревич остановил:

– Липты бери. Липты.

А на лице ухмылка. Торжествует, что я растерянно пытаюсь уяснить, где эти самые липты и что это вообще такое. Снизошел наконец, вытащил из кучи чулки оленьей шерсти. Пухлые, длинные, как охотничьи сапоги. Приятно, оказывается, ноге в таких чулках. Мягко. Тепло.

– Тобурки на, – отбросил Шушунов их из вороха.

Тобурки я уже видел и даже надевал. После шторма. Не то сапоги, не то ичиги. Тоже довольно высокие, сшитые, как мне объясняли, из койв – шкур, снятых с ног оленей, либо из шкур морского зайца. Те особенно привлекательны (золотистые с темными пятнами) и очень удобные для лета: головки и подошвы пропитаны жиром тюленя либо нерпы и вовсе не промокают. И тепло хорошо сохраняют, если вдруг приморозит, либо завьюжит. Обувь, как говорится, на все сезоны. Когда же предстоит дальний путь, поверх тобурок натягивают пимы. Мягкие сапоги из оленьих шкур, лишь покороче и с более густым мехом.

Надевая пимы, которые тоже подал мне Игорь Игоревич, я залюбовался замысловатым орнаментом, украшавшим голенища. Кружочки, треугольники и квадратики меха различных оттенков, от почти черных, до белых, искусно подобранные, сплетались в удивительно радостный рисунок. Какие думы, какие чувства вложены в этот орнамент мастерицей? Словно песня спета.

– Взопреешь, – поторопил меня Игорь Игоревич. – Малицу бери.

Странная на первый взгляд одежда – колокол с рукавами и вырезом для лица. Край выреза оторочен зимним песцом, пушистым, красивым. Для северной зимы лучше ничего не придумаешь. Но и летом пастухи не снимают малиц. Вытягивают ее вверх, над ремнем и бегают за оленями с ветерком за пазухой.

– Ишь, как саам совсем, – довольно прищелкнув языком, проговорил Игорь Игоревич, когда я влез с помощью Лены в малицу. – Совик бери теперь.

Совик – это что-то уже ближе к нашему тулупу. Тяжелый. Из зимнего оленя. Капюшон откидной. Любой мороз в совике нипочем, любой ветер не страшен. Прямо на снегу, говорят, в совике спать вполне уютно. Может, придется и мне испытать это в поездке?

Совик натянут. Теперь – медведь медведем. А все удобно, мягкое и жаркое. Сразу спина взмокла.

– Пошли давай. Взопреешь, – делая последнюю затяжку, поторопил Шушунов. – Пошли давай.

Нарты стояли почти у самого крыльца. Нарты всегда вызывали у меня удивление и недоумение. Никак не назовешь, по нашим русским понятиям, солидным транспортом. Детские санки без спинки. Только побольше, да полозья вразлет.

У Шушунова нарты покрыты стареньким мехом крепко, крест-накрест привязанным к нартам. Упряжь тоже какая-то несерьезная – мягкие нагрудники и весьма тонкие ремни-постромки. Кажется, потянут олени чуток посильней – и тут же порвут эти несерьезные ремешки играючи. И вожжа одна. Ее называют здесь игной. Тонкий ремень, привязанный к рогам коренника.

А вот олени – красивые. Светлые. Почти белые. Редкий цвет. Очень редкий. Рослые, с гордо поднятыми головами, на которых красуются ветвистые рога. Они еще молодые, в опушке, и оттого похожи на пушистые кошачьи хвосты, поднятые торчком вверх. Коренной, самый рослый, скребет передними копытами снег, словно застоявшийся скакун.

Мы уселись на нарты, впереди Игорь Игоревич, за его спиной – я. Шушунов гикнул гортанно, хлестнул игной по крупу коренника, и олени рванули нарты. Я едва удержался. Через несколько минут мы уже объезжали Страшную Кипаку и неслись к вараке, которая, когда поднимались мы на очередную сопку, темнела впереди сплошной полосой от Падуна до Гремухи. Так и называли ее: Междуреченская варака.