Грот в Ущелье Женщин

Весьма напряженно чувствовал я себя на нартах, никак не мог удобно устроиться – мне все казалось, что вот сейчас, вот на этом крутом повороте, на этом вот трамплине, на этом косогоре нарты перевернутся, и хорошо, если в бок не угодит острый камень, припорошенный снегом – я буквально вцепился в обитые оленьем мехом края нарт, напружинился, и при каждом толчке прикидывал, как ловчее упасть, чтобы меньше ушибиться. А тут еще мысли о Лене наседали. Что с ней происходит? И чем все окончится?

Нарты переваливались, кренились, встряхивало их основательно, а Игорь Игоревич ритмично подергивал игну, хлопал ею по крупу коренника, тыкал отшлифованным до костного блеска тонким хореем в спины и шеи летящей оленьей тройки и выкрикивал что-то гортанное, очень, видимо, понятное оленям. У меня же спадало напряжение лишь тогда, когда смотрел на вылетающий из-под полозьев глубокий след, но сидеть, уткнувшись в мягкий мех совика, долго я не мог – слепые километры меня не устраивали: мне нужно было запоминать местность, вот и пересиливал я себя. Вскоре, правда, пообвыкся, а потом и вовсе успокоился, оценив, что ничего более устойчивей нарт человеком не создано.

Втянулись в вараку. Олени сменили стремительный бег на вялый шаг, хотя Игорь Игоревич все так же подергивал игну и тыкал хореем в спины и шеи оленей, продолжая и покрикивать. Интонация, похоже, иной стала, которую и уловили олени.

– Хорошо в вараке. Благодать. Сюда и зверь всякий и птица от хибуса[3] прячется. Пух гагарки, а не снег. Мягкий. Теплый. В тундре бес беса погоняет, а здесь все одно, что в тупе натопленной.

Зимой я первый раз оказался в вараке Тощие березки, до вершин которых можно дотянуться, встав на цыпочки. Заиндевевшие веточки березок, казалось, были вышиты искусной кружевницей. Между березками-кружевами темнеют елки, тоже не очень высокие, но пушистые, словно специально выращенные для новогодних елок в современных квартирах. Ветер продувал этот убогий лесок, и снег был плотным, местами даже настовым, совсем не таким, какой бывает в лесах средней полосы – здесь даже следы отчетливо видны лишь вблизи елок; но и этот неширокий, километра в два, лесок, протянувшийся между двумя речками, был гордостью местных поморов, да и довольно сносным для неприхотливых птиц и зверей Кольского убежищем от стужи и затяжных метелей. Мне тоже эта озябшая, тощая варака показалась приветливей и уютней, чем летом. Тогда, в свой выходной день, собрались мы сюда с Леной за морошкой и голубикой. С удивлением тогда мы знакомились с варакой. Листья на березках крошечные, будто только-только вырвались на волю из почкового панциря, а дальше уже расправиться сил не хватило. Ни кустика, ни травинки лесной между деревцами, только морошка местами, а еще реже – голубика. Но собрать ягод нам в тот раз не удалось – на нас набросились, как стая до смерти голодных шакалов, комары. Они нахально лезли под накомарники, впивались в руки сквозь кожаные перчатки, облепили мои голени, быстро сообразив, что плотно облегающая ноги диагональ галифе – вовсе не помеха для разгульного пиршества. Знаменитому французскому генералу наверняка икалось на том свете.

– Куда как ярый комар у нас, – согласился Игорь Игоревич, когда я рассказал ему о нашем летнем походе в вараку. – Российский и наш, все одно, что пеструшка и песец. Беспощадный у нас комар.

Иначе не выживешь. Теплых дней – кот наплакал. Зевать станешь – вымрешь. Все здесь в природе так. Беспощадность в борьбе за выживание. И, казалось бы, встречаясь с этой настоящей беспощадностью, испытывая ее на себе, мог бы, просто должен бы был ожесточиться; но я, хотя и молодой северянин, уже успел убедиться, что помор не станет ловить рыбы больше, чем ему нужно, не убьет лишней утки, не возьмет из гнезда лишнего чаечного яйца – поморам просто неведомо то, что мы прячем за удобным «охотничьим азартом». В июле, когда утка и гусь меняют перо, у поморов наступает своеобразный пост – беспомощную дичь они не трогают.

Не единожды я вспоминал, встретив большую стаю гусей совсем рядом со становищем, весеннее утро на берегу южного озера. Я, еще курсант, стажировался на заставе. Недалеко от нее ютился в ущелье небольшой кишлак. За кишлаком начиналось длинное озеро с густым камышом по берегу и на разливах. Весной и осенью, как говорил мне начальник заставы, на озере отдыхали день-другой перелетные стаи уток и гусей. Охотников в кишлаке – единицы, и вольготно, покойно было отдыхать птице в безбрежных камышах. И в ту весну, когда я стажировался, ничто, казалось, не нарушит привычной тишины этого укромного уголка природы. Но вдруг ударил мороз. Весь день до полуночи моросил дождь, и мокрые, обессиленные стаи плюхались в камыши и, видимо, засыпали, не чувствуя, как подкравшийся холод сковал их крылья. Утром почти все жители кишлака потянулись к озеру. Не первый раз, оказывается, такое здесь происходило, и люди спешили. Кто, чтобы поймать и обогреть попавших в беду птиц, кто, и таких было больше, несли в руках увесистые палки.