Гротески

Здесь По – романтик – вновь выступает первопроходцем: он первым открывает то, что мы называем «современным духом». Предвосхитив мануфактурные принципы Золя, установив парнасский художественный принцип независимо от парнасцев, По заглядывает на полвека вперед и выдвигает требование настолько ультрасовременное, что даже сегодня лишь небольшая часть наиболее ясных умов воспримет его во всей радикальности.

Оплодотворение литературы культурных народов духом По расцветет только в этом столетии: прошедшее выглядело для него всего лишь чередой нелепиц, которые, правда, сбивали с толку оптимистов, которых Жюль Верн и Конан-Дойль воспитали на целый век вперед. У По есть вещи в духе этих мастодонтов – несомненно, написанные сугубо ради хлеба насущного: морские и лунные приключения Гордона Пима и Ганса Пфааля, гроздь криминальных новелл («Убийство на улице Морг», «Украденное письмо», «Золотой жук»). По знал нужду, знал, что значит голодать, – поэтому и писал такие рассказы, еще занимался переводами и литературными обзорами… Правда, в сравнении с любым вышедшим из-под его пера детективным рассказом, пускай даже самым слабым, меркнут все похождения преосвященного Шерлока Холмса. Почему народная аудитория, и в том числе говорящая по-английски, все же с энтузиазмом поглощает надуманные детективные истории Дойля и думать не думает о По? Нет ничего более непонятного для меня! Персонажи По, как и у Достоевского, столь реальны, его композиция настолько бесшовная, нарочито неразрывная, что воображение читателя неотступно держится в сетях истории – и даже самый храбрый не устоит перед описываемыми ужасами, мучительными убийственными ужасами, которые проявляются в сознании подобно дагеротипическому отпечатку.

У необычайно популярных подражателей По, напротив, ужас оборачивается легкой щекоткой, которая ни на мгновение не вызывает у читателя сомнений ни в благополучии, ни в счастливом исходе. Читатель постоянно помнит, что все это лишь глупейшая ерунда. Он стоит выше рассказчика – это-то ему и нужно! Но По… По хватает читателя за волосы, увлекает в бездны, низвергает в самый ад: простак утрачивает зрение и слух и не понимает, где и как ему быть. Вот почему бюргер, любящий спокойный сон по ночам, предпочитает театрального героя с Бейкер-стрит, а леденящие кошмары По – увольте! Мы видим: даже тогда, когда По хотел быть буржуазным писателем на широкую потребу, – он ставил перед собой чересчур высокую цель. По взывал к тонким чувствам буржуа, наивно полагая, что разговаривает с равным себе! Он нес свой мозг на рынок и бегал от одних публикаторов к другим – к людям, которые хотели купить солому!

* * *

Но грядущие времена, верю, созреют для дара поэта. Уже мы ясно осознаем путь, ведущий от Жана Поля и Гоффмана к Бодлеру и Эдгару Аллану По. Это единственный путь, по которому может идти развитие культуры, и у нас уже имеются некоторые подступы…

Такое искусство больше не будут стеснять тесные национальные одежды. Оно будет осознавать, что существует не для «своего народа», а исключительно для просвещенных слоев, будь то германские или русские, латинские или еврейские. Ни один творец никогда не работал для «своего народа», хотя почти все стремились к тому и верили в свой успех. Широким массам в Испании совершенно незнакомы Веласкес и Сервантес, и точно так же английские рабочие ничего не знают о Шекспире и Байроне, французы – о Рабле и Мольере, голландцы – о Рембрандте, Рубенсе. Немецкий народ не имеет ни малейшего представления о Гёте и Шиллере, не знает вовсе имен Гейне и Аллерса. Опросы среди солдат отдельно взятых полков – «Кем был Бисмарк? Что за заслуги у Гёте?» – должны же наконец открыть глаза самому доверчивому слепцу. Целые миры отделяют культурного человека в Германии от его соотечественников, которых он ежедневно видит на улице: ничто, кроме разве что водосточного желоба, не отделяет соотечественников от культурного человека в Америке.

Гейне внял этому – и бросил вызов Франкфуртской школе. Эдгар По выразил это же чувство куда яснее. Но большинство художников, ученых и образованных мужей из всех народов так мало понимали, что до наших дней тонкое «Сторонись черни» Горация имеет вопиюще неверное толкование! Художник, который хочет творить для «своего народа», стремится к чему-то невозможному и часто пренебрегает чем-то достижимым, но более высоким: творить для всего мира. Над немцем, англичанином и французом стоит высшая нация, культурная нация, творить для нее – вот достойное дело. Здесь По был, как и Гёте, последователен – хотя и в другом, столь же сознательном, но не таком современном смысле.

* * *