Гротески

Очень медленно я шагал в парке Альгамбры под старыми вязами, которые посадил еще Веллингтон. Во все стороны плещутся стремительные источники, смешивая свое пение со сладостными песнями ста соловьев. Между высокими башнями я шагаю в пышной долине Альгамбры. Кому принадлежит сей волшебный замок, милый духу сад грез? Обнищавшему вдоль и поперек испанскому народцу, который мне немил? Иностранцу с путеводителем в толстой руке, которого я в любой день предпочту обойти за версту? Нет – все это для меня и для тех немногих, чьи души способны воспринять такую красоту. Чье прикосновение способно одалживать жизнь этим камням, этим кустам, чей дух понимает, что эта красота – истина. Все вокруг меня и все остальное, что только есть прекрасного на этой земле, является священным, неприкосновенным достоянием лиги культур, стоящей превыше всех народов. Эта лига – властительница, она – владычица: иной власти над собой красота не потерпит. Понять это – овладеть миром. Эдгар По понял это одним из первых.

Я отдыхаю на каменной скамье, где когда-то грезил Абдул-Хадъяй. Струя фонтана передо мной падает в круглый мраморный бассейн. Я, похоже, знаю, зачем султан сиживал здесь один в сумеречные часы: здесь так славно мечтается.

Жил некогда поэт, который ничего не доверял бумаге, кроме лишь разговоров с мертвыми. Он беседовал со всеми семью мудрецами и со всеми царями Ниневии, с жрецами Египта и с фессалийскими волшебницами, с афинскими певцами и римскими воеводами, с королем Артуром и его свитой. Вскорости у него не осталось желания обращаться к кому-либо из живых – насколько усопшие интереснее! Конечно, нет никакой сложности в том, чтобы обратиться к собрату-покойному: любой мечтатель способен на такое, ведь в сны он верует, как в единственную реальность.

Разве я не бродил сегодня по залам там, наверху, с ним, кого люблю? Разве не показал мертвому часть красоты мира, которую живые его глаза никогда не видели? Теперь он стоит передо мной, прислонившись к вязу.

– Спроси меня хоть о чем! – восклицает он.

Он, наверное, чувствует, как я ласкаю его глазами. И он отвечает – слова звенящей капелью льются с его губ, ибо голос его вырывается из фонтана, из клювов соловьев. Голос этот слышен в шуме листьев старого вяза – да, там тоже живет мой умерший друг.

– Оставь мою нищую жизнь, – говорит Эдгар Аллан По. – Обратись лучше к Гёте: он был человеком знатных кровей и мог позволить себе разъезжать по миру в упряжке о шести лошадях. А я был просто одиночка.

Я не отрываю от него взгляда:

– Говори, мой кумир! Веди речь о тех, кто любил тебя, и о тех, кого любил ты!

– Жизнь, которой я жил, позабылась, – отвечает он. – И вовсе не после того, как меня не стало, как могут подумать люди. Каждый день забываю я о следующем дне – иначе как продолжать влачиться? Но моя настоящая жизнь – она во снах, и ты знаешь об этом!

По земле стелется легкий вечерний туман, сладкая прохлада лобзает меня в виски. Да, все так – я знаю жизнь его грез, ибо он подарил ее мне и миру. И жизнь эта неторопливо протекает передо мной в его творениях.

* * *

Вильям Вильсон. Конечно, это По. Настолько По, что гнусный моралист Гризвольд приводит год его рождения – 1813-й – как год рождения поэта! И это не мешает ему же, гнусному моралисту, приписать: «Литературе не ведом иной пример, когда у человека не было бы и тени совести, как у По!»

Мальчик в старом интернате Сток-Ньюингтона уверенно помыкает всеми своими однокашниками, но только не тем, вторым Вильсоном: самим собой. Беспечный ум вновь и вновь превращает этого мальчика, юношу и мужчину в негодяя, но он никак не может избавиться от своей совести: второго Вильсона, самого себя. Вопреки угрызениям совести склонность к преступлениям заставляет его странствовать по миру, но он вечно выступает своим же строгим судьей и палачом.

Так отравлено детство поэта, так отравлено его отрочество. Унаследованное и еще более развитое воспитанием чувство добра и зла так сильно проникло в него – и не находит выхода, а гибнет в нем, травя изнутри. Каждая маленькая несправедливость, которую он совершил, вырастает в его грезах до чудовищного преступления и мучает его, мучает вечно. Более того: мысленный грех, игра с идеей зла – стали истиной в его снах. Он сам герой всех своих ужасных историй. Грехи отцов мстят последнему отпрыску рода – подобно Фридриху фон Метценгерштейну, он мчит на демоническом коне в самое жаркое пламя ада.

* * *

Как же шумят листья вяза! И я слышу несмелый голос из порыва ветра:

– Если бы я не был поэтом, я бы, наверное, стал убийцей. Или мошенником, вором, фальшивомонетчиком…

Листья вязов звенят, и снова его голос прорезается в них:

– И, возможно, на этой стезе, в этом хаосе – был бы куда счастливее…

* * *