Гротески

Мама Барвальд была изумлена до глубины души. Она обратилась к своей дочери с речью, которую многие матери держат своим дочерям перед свадьбой, но иногда и после оной. Премудрая речь такого рода обыкновенно произносится, когда в ней нет ни малейшей надобности, но когда же в ней действительно бывает надобность, то о ней забывают или не догадываются вовсе ее произнести.

Но Элли Барвальд в ответ на устные излияния родительницы лишь покачала головой и уставилась на свой ноготь в остатках голубоватого лака. Мама поняла, что ее словеса для дочери неуместны и бесполезны; но она чувствовала, что не проживет более ни одного счастливого дня в своей жизни, если не узнает истинных причин бегства своей дочери. Так она решила не выходить из комнаты Элли, покуда не узнает всего.

Тогда Элли приподнялась на своих шелковых подушках. Две крупные слезы набухли в ее глазах и скатились на щеки.

– Мама, – произнесла она, начиная хлюпать носом, – мама! У него… у этого типа… подумать только, у него… к-копыта вместо ног!

Кадисский карнавал

Одни говорили, что в древесный ствол запрятана шестеренная машина; другие же думали, что какой-нибудь индийский фокусник, приплывший на английском крейсере (или же ловкач кадет инженерного полка), демонстрирует им искусный трюк. Вообще-то никто не сомневался в том, что внутри дерева кто-то есть; но нет, утверждали в один голос те люди, что впоследствии разбили это дерево в щепки, никого там в помине не было. Посему единственный факт, что еще хранит некий налет достоверности: однажды в понедельник днем ходячий древесный ствол присутствовал на рыночной площади города Кадис, и в результате его необъяснимого присутствия головы жителей Кадиса и его гостей были так же заморочены, как построение читаемых вами предложений.

Еще до трех часов дня рыночная площадь и прилегающие улицы были полны людей. В этот ясный и солнечный денек, казалось, все-все жители высыпали наружу – гулять туда-сюда, смеяться, проходя мимо друг друга… Женщины носили вуали или кружевные шали, украшенные красными гвоздиками и белыми туберозами, которые ни разу не считались в тех краях похоронными цветами. Зачастую их наряд и выступал их богатством, а дома их вполне могли ждать несколько колченогих стульев и такой же видавший виды стол. Здесь же, на улицах, они гуляли в кружевах и лакированных туфлях, с бриллиантами и цветными камнями на пальцах, в ушах, в волосах и на руках.

В этот день двери всех борделей были закрыты, ибо городские проститутки, сплошь напудренные и накрашенные, бегали прямо по улицам. Моряки с судов в гавани, англичане, немцы и скандинавы, сидели за столиками перед пабами, пили вино из Хереса и Малаги и кричали проституткам. А вот мавры из Танжера и Сеуты, одетые в белые бурнусы и плотно намотанные тюрбаны, хранили трезвость. Они тихо и незаметно пробирались сквозь толпу, и только их очи горели пиратской страстью, алчностью. Дамы в узорных покровах и шалях, украшенных алыми гвоздиками и белыми бусинами, сидели в экипажах, проносившихся мимо.

Нигде не было слышно ни свиста, ни воплей – одни лишь радостные вскрики и смех. Многие люди были одеты в маски и костюмы, наспех сшитые из разноцветных тряпок. В толпе попадались ряженные под турок, китайцев, индейцев; в ходу были поддельные мечи, длинные носы, высокие ходули и тыквенные головы. Кто-то тут хотел казаться капитаном Фракассом, кого-то вполне устраивала роль Арлекина – так или иначе, любопытнейшее зрелище! У одного – остроконечная шапка, склеенная из газеты; другой изображал из себя белую пекарню на ножках – только руки, ноги да голова торчат. У пары уличных мальчишек были большие рога надо лбами и длинные хвосты, привязанные к поясам. Они набросились на толпу, и все в ней, и мужчины, и женщины, мгновенно включились в забаву, взяв свои носовые платки в обе руки, изображая тореадоров. Зрители зааплодировали и закричали: «Оле!», бросаясь бумажными лентами, конфетти, яичной скорлупой и лепестками гвоздик.

Но вот пробило три, и явился древесный ствол. Никто не заметил, откуда он взялся, просто вдруг он очутился там, посреди рыночной площади. Он медленно двинулся сквозь толпу к одному ее концу и, не оборачиваясь, вернулся на другой.

Это был толстый ствол дерева высотой семь футов. Понизу его корни, казалось, не касались тротуара, а парили примерно в дюйме над ним. Многие ветви покрылись свежими зелеными листьями; сверху крона щетинилась тонкими, но гибкими ветвями, полностью покрывавшими и заполнявшими крону дерева. Ствол, похоже, был полым и достаточно прочным, чтобы с комфортом укрыть внутри человека. Это была старая ива, выросшая на диво прямой, чья совершенно гладкая кора отличалась почти неестественным блеском.