Гроза на Шпрее

— Невероятно! Поднять руку на такую крошку, и без того обиженную судьбой… Да последний из гангстеров не решился бы на это!.. Вы что-то напутали, Фред, такое просто не укладывается в голове… Иренэ… с ее ясным взглядом, милым личиком, звонким голоском… Нет, нет, нет! — с силой воскликнул Воронов, плечи его задрожали, и большое исхудавшее тело затряслось как в лихорадке.

Григорий знал, что сказанное больно поразит старика, но на такую бурную реакцию не надеялся. Быть может, рассказ о намерении Думбрайта «убрать» самого генерала не произведет такого впечатления.

И верно, услышав об этом, Воронов только выругался витиевато и не совсем цензурно, а потом снова заговорил об Иренэ:

— Ну, со мной хоть ясно — хотят убрать как нежелательного свидетеля. Но чем помешал ему ребенок? Нет, это уже даже не мерзавец и гангстер, а нечто большее — чудовище в облике человека, моральный выродок. Его надо запереть в сумасшедший дом! Нет, не в сумасшедший дом, а просто уничтожить, как бешеного пса. Он дождется, я отплачу ему! Не знаю как, каким образом, но отомщу! Кончится его карьера! Не глядите на меня так, я никого не собираюсь убивать! В мое время разведчиков не набирали среди мастеров мокрых дел. Мы соревновались в ловкости, в умении точно анализировать разрозненные факты. Мы…

Григорий не слушал, что говорил дальше Воронов, охваченный внезапной яростью. «Ах, ты не причисляешь себя к убийцам. У тебя, видите ли, руки чистые. Ты только готовил убийц и диверсантов, ослепленных ненавистью к своему народу. И тебе безразлично, что по их вине могут погибнуть сотни, а может, и тысячи советских детей, если осуществятся планы того же Думбрайта. Не будь Домантовича, бросить бы тебе сейчас все это в рожу, плюнуть и уйти. Напрасно вы, высокоразумный товарищ Гончаренко, считали себя знатоком человеческих душ, подразумевая сложную душевную борьбу там, где существует лишь пустота обанкротившегося, но не раскаявшегося человека…»

Выговорившись, Воронов замолчал, погрузившись в тяжелое раздумье. Григорий тоже не подавал голоса, мысленно упрекая себя за легкомыслие, за чувство снисходительной жалости к старому Ворону, которая иногда возникала в сердце, вопреки здравому смыслу. «А может, я все-таки не ошибся? Так или нет, а отступать теперь поздно: назвался груздем — полезай в кузов.»

— Я считал своим долгом предупредить вас, — заговорил наконец Григорий сдержанно и холодно. — Советую действовать осмотрительно… К слову сказать, от Нунке я знаю, что Думбрайт снова принялся за какую-то реорганизацию. В какой мере это касается вас?

— Меня считают полумертвецом, поэтому совсем не трогают. Вот остальным сейчас не позавидуешь, особенно Домантовичу: его да еще радиста — тот из Латвии — держат под постоянным наблюдением. Это все выдумки Шлитсена. Под разными предлогами обоим фактически запрещен выход за пределы школы. Дурацкая политика! Как будто провалы наших агентов для руководителей школы — новость.

Григорий задумывается, потом уверенно бросает:

— Не такая уж дурацкая, как вы думаете. Особенно, если это касается Домантовича. Да, да, не удивляйтесь! Я бы уже давно поставил его в условия строжайшего контроля. Взгляните на этот опус! Я случайно купил газету в восточной зоне… Вот тут, третья страница — статья на четыре колонки… Какой-то Епифанов публично осуждает свое прошлое, а нагрешил он, честно говоря, немало, и призывает своих земляков, которые отказались вернуться на родину, преодолеть страх перед наказанием, прийти с повинной и тому подобное. Соловьем заливается, описывая гуманизм Советской власти по отношению к тем, кто искренне раскаялся, кто хочет искупить свою вину. Ему, видите ли, простили все старые грехи, предоставили возможность работать. Как вы думаете, может повлиять такой материал на человека типа Домантовича, который пошел с Власовым по глупости, по легкомыслию, из слепого доверия к своему генералу? Каждый человек скучает по стране, где он родился, как бы он это сам ни скрывал от себя. Я, может, больше, чем кто-либо, это понимаю, потому что на собственном опыте убедился, что чужбина навсегда остается чужбиной, где ты можешь быть только лакеем, полностью зависимым от воли тех, кому служишь… Я нарочно берег эту газету, чтобы показать Нунке. У нас достаточно своих людей, на них мы и должны делать ставку.

— Вы забываете: я тоже русский, — криво улыбнулся Воронов.

— Простите, я слишком поспешил все обобщить. К таким, как вы, мои слова не относятся. Что у вас осталось от русского? Русская фамилия, только и всего! Прочно осев в Германии, вы сделали выбор. Лучший из всех возможных, потому что только мы, немцы, способны перестроить мир. Ничего, что первая попытка оказалась неудачной, зато мы приобрели опыт. Второй раз нас уже не победить. Россия исчерпала себя в нечеловеческом усилии. Есть победы, которые обращаются поражением. Для России разгром Германии стал пирровой победой. И теперь, когда от русских откачнулись их бывшие союзники…