Грозная Русь против «смердяковщины»

Правда, были характерны для него и приступы внезапного гнева, и склонность к злым насмешкам, и обидчивость, однако это не удивляет: нервы у Ивана были испорчены с детства, а при малейшем намеке на обиду он реагировал очень остро. Не знаю, правду ли сообщает Курбский о том, что примерно тогда «за охальное дело» юный князь приказал убить одного из приятелей, Михайлу Трубецкого, – это ничем не подтверждено, но в летописи есть краткая запись об «урезании языка» за «невежливое слово» другому сверстнику, Афанасию Бутурлину. Впрочем, по мнению Флоря, изучившего источники досконально, «эпически спокойный характер» такого рода записей говорит не столько о нраве Ивана, сколько о нравах Москвы того времени. Тот факт, что в условиях переворотов и явных и тайных убийств, неотъемлемо присущих эре «боярского правления», понятие ценности человеческой жизни упало ниже плинтуса, понятен. Да оно (по меркам времени) и без того было достаточно условно, и не только на Руси, но и много западнее.

И еще раз. Уже в это время отчетливо видно, что, во-первых, давить на себя Иван не намерен позволять никому, а во-вторых, сознает необходимость иметь свою, только свою группу поддержки – и потому после ссоры с Воронцовым у престола появляются Глинские, много лет выживания ради не мелькавшие. Все же родная кровь: бабушка, дяди, кузены. По тем временам это считалось надежнее всего, о внутренних же раздорах в семье (Елену в семье очень не любили, и было за что) князь, скорее всего, просто не знал, а родичи ему не рассказывали. Глинские же, меж прочим, добрым нравом не отличались, сразу показав чисто литовский гонор, помноженный на московскую спесь.

Приближенные к престолу и обласканные (судя по воспоминаниям Ивана, очень тепло о них отзывавшегося много позже, им он верил всегда), они начали сводить старые счеты по полной программе, прежде всего зачистив местность от всех, так или иначе «ране чинивших обиды». Мстили беспощадно. Обождав, косвенным образом выместили старое зло даже на покойной Елене, «сугубым» (то есть без консультации с Иваном) «повелением князя Михаила Глинского и матери его, княгини Анны», казнив молодого князя Овчину-Оболенского – сына того самого, «которого посадили на кол» (еще неведомый Москве, чисто европейский изыск) «на лугу за Москвою-рекою».

И разумеется, атаковали «партию митрополита», ослабленную разочарованием подростка в некогда любимом Федоре Воронцове. Тот, правда, стараниями Макария уже вернулся из очередной ссылки, но былого влияния не имел. Однако Глинские учитывали все, и в знаменитом «деле пищальников», кончившемся казнью и Федора, и его брата, и князя Кубенского, еще одного столпа «митрополичьих», явственно прослеживается их след. Судя по всему, вины на казненных не было: летопись четко фиксирует, что их подставила родня князя, «ложно оклеветав», да и дело расследовал дьяк Василий Захаров, близкий к Глинским, – так что, случись сюжет в Москве, митрополит, возможно, отмазал бы своих. Но дело было как раз вне столицы, на воинских сборах. А кроме того, заподозренные начали хамить. Потому и расправа была коротка: Иван вспылил («с великие ярости наложил на них свой гнев и опалу») и приказал рубить головы «тот час у своего стану перед своими шатры». При этом дядя царя Михайло, распоряжавшийся казнью, так спешил, что к боярам (невиданный случай) даже не допустили «отцов духовных», чтобы те исповедались. Была, видимо, опаска, что племянник, остыв, передумает. Заодно арестовали и конюшего (главу администрации) Ивана Федорова («в те же поры ободрана нага держали»), но он, судя по всему, вовсе ни в чем не был повинен, зато готов был признаться во всем («против государя встреч не говорил, а во всем ся виноват чинил»), так что его казнь Иван, вопреки мнению дяди, не санкционировал. Но вакантный пост по возвращении в Москву занял тот самый Михайло Глинский.