Грозовой перевал

– Будь я уверена, что это убьет Эдгара, – перебила она, – я немедленно убила бы себя! Эти три страшные ночи я ни на миг не сомкнула глаз – и как же я мучилась! Меня донимали видения, Нелли! Но я начинаю думать, что ты меня не любишь. Как нелепо! Я воображала, что хотя люди ненавидят друг друга и презирают, меня они не могут не любить. И вот за несколько часов все они превратились в моих врагов: да, все, я знаю это наверное. Все в этом доме. Как страшно встречать смерть, когда вокруг холодные лица! Изабелла в ужасе и в отвращении даже в комнату войти побоится, так страшно ей видеть, как умирает Кэтрин. А Эдгар будет стоять торжественно рядом и ждать конца; а потом возблагодарит в молитве Господа за то, что водворился мир в его доме, и вернется к своим книгам! В ком есть хоть капля чувства, пусть ответит: что Эдгару в книгах, когда я умираю?

Она не могла мириться с мыслью, которую я ей внушила, – с мыслью о философской отрешенности мистера Линтона. Она металась, лихорадочное недоумение росло, переходило в безумие; она разорвала зубами подушку; потом поднялась, вся горя, и потребовала, чтоб я открыла окно. Стояла зима, дул сильный северо-восточный ветер, и я отказалась. Ее лицо, вдруг дичавшее, и быстрые перемены в ее настроении начинали тревожить меня не на шутку; мне вспомнилась ее прежняя болезнь и предостережения врача, чтобы ей не перечили. Минуту назад она была в ярости, а сейчас, подперевшись одной рукой и не замечая моего неповиновения, она, казалось, нашла себе детскую забаву в том, что выдергивала перья из только что продранных дыр и раскладывала их на простыне по сортам: мысль ее отвлеклась на другие предметы.

– Это индюшечье, – бормотала она про себя, – а это от дикой утки; это голубиное. Кладут голубиные перья в подушку – неудивительно, что я не могу умереть! Надо будет разбросать их по полу, когда я лягу. Вот перо глухаря; а это – я б его узнала из тысячи, – это перышко чибиса. Милый чибис! Он все кружил над нашими головами средь верескового поля. Он хотел поскорее добраться до гнезда, потому что облака легли на вершину холма и он чувствовал, что надвигается дождь. Перо мы нашли в вереске, птица не была подстрелена. Зимой мы увидели ее гнездо, а в нем маленькие скелетики: Хитклиф поставил над гнездом силок, и старшие не посмели подлететь. Я после этого взяла с него слово, что он никогда не будет стрелять в чибиса, и он не стрелял. Ага, еще одно. Он все-таки подстрелил моих чибисов, Нелли? Перья красные – хоть одно из них? Дай посмотрю.

– Бросьте вашу детскую забаву! – перебила я, вытянув подушку из-под ее головы, перевернула ее дырками к матрацу, потому что Кэтрин горстями выбирала из нее перо. – Ложитесь и закройте глаза, у вас бред. Точно снег идет, столько напустили пуху.

Я ходила вокруг, подбирая его.

– Нелли, – продолжала она как сквозь дрему, – я вижу тебя старухой; у тебя седые волосы и сгорбленные плечи. Эта кровать – пещера фей на Пенистон-Крэге, и ты собираешь «громовые стрелы», чтобы навести порчу на наших телок; а когда я подхожу к тебе, ты делаешь вид, будто это только клочья шерсти. Вот какою ты станешь через пятьдесят лет. Я знаю, сейчас ты не такая. Нет, я не брежу, ты ошибаешься: тогда я верила бы, что ты в самом деле седая ведьма и что я действительно на Пенистон-Крэге, а я сознаю, что сейчас ночь, и две свечи горят на столе, и от них черный шкаф сверкает, как агат.

– Черный шкаф? Где он? – спросила я. – Вам приснилось!

– У стены, как всегда… – ответила она. – У него очень странный вид – в нем отражается чье-то лицо!

– В комнате нет никакого шкафа и не было никогда, – сказала я и снова подсела к ней, приподняв полог, чтобы лучше за ней наблюдать.

– Разве ты не видишь лица? – спросила она, уставив в зеркало строгий взгляд.

И сколько я ни убеждала, я никак не могла ее уверить, что это она сама; тогда я встала и завесила зеркало полушалком.

– Оно все-таки там, позади! – настаивала она в страхе. – Оно движется. Кто это? Надеюсь, они не вылезут, когда ты уйдешь? Ох, Нелли, в комнате привидения! Я боюсь оставаться одна.

Я взяла ее за руку и просила успокоиться, потому что снова и снова трепет пробегал по ее телу, и она не могла отвести от зеркала напряженный взгляд.

– Никого там нет, – настаивала я. – Это были вы сами, миссис Линтон, и вы это знаете.

– Я сама! – вскричала она. – Часы бьют двенадцать! Значит, правда! Ужас!

Ее пальцы судорожно вцепились в простыни и натянули их на глаза. Я попробовала пробраться к двери, чтобы позвать ее мужа; но меня вернул пронзительный крик – полушалок соскользнул с рамы.

– Что тут еще стряслось? – прокричала я. – Можно ли быть такой трусихой? Опомнитесь! Это же стекло – зеркало, миссис Линтон, и вы видите в нем себя, и я тоже там, рядом с вами.

В дрожи и смятении она крепко держала меня, но ужас сходил постепенно с ее лица; бледность уступила место краске стыда.