Грозовой перевал

– Еще немного, и я сойду с ума, Нелли! – вскричала она, кидаясь на диван. – Тысяча кузнечных молотов стучит в моей голове! Предупредите Изабеллу, чтоб она держалась от меня подальше. Весь этот переполох – из-за нее; и если она или кто другой вздумает теперь еще сильнее распалить мой гнев, я приду в бешенство. И скажи Эдгару, Нелли, если ты еще увидишь его до ночи, что мне грозит опасность не на шутку заболеть. И я хотела бы, чтоб так оно и вышло. Я потрясена – так он меня удивил и огорчил! Пусть он испугается. С него, пожалуй, станется еще, что он придет и начнет корить меня или жаловаться; я, понятно, тоже пущусь обвинять, и бог знает чем все это кончится у нас! Ты ему скажешь, моя хорошая Нелли? Ты же видишь, я совсем в этом деле не виновата. Что его толкнуло подслушивать у дверей? Хитклиф, когда ты ушла от нас, наговорил много оскорбительного; но я отвратила бы его от Изабеллы, а все остальное не важно. И вот все пошло прахом! И только потому, что моего супруга обуяла жажда послушать о себе дурное… в ином дураке она сидит, как бес! Эдгар ровно ничего не потерял бы, если б не узнал о нашем разговоре. В самом деле, когда он напустился на меня со своими неуместными нареканиями – после того как я ради него же до хрипоты отругала Хитклифа, – мне стало все равно, что бы они там ни сделали друг с другом: я почувствовала, что, чем бы ни кончилась эта сцена, мы будем разлучены бог знает на какое долгое время! Хорошо же! Если я не могу сохранить Хитклифа как друга… если Эдгар хочет быть мелким и ревнивым, я нарочно погублю себя и разобью им обоим сердца, разбив свое. Так я быстро всему положу конец, когда меня доведут до крайности! Но это последнее средство – на случай, если не останется больше никакой надежды, и для Линтона это не будет так уж неожиданно. До сих пор он был осторожен, он боялся меня раздражать: ты должна разъяснить ему, как опасно отступать от такой политики, должна напомнить, что моя пылкость, если ее разжечь, переходит в безумие. Я хотела бы, чтобы с твоего лица сошло наконец это бесстрастие, чтоб отразилось на нем немного больше тревоги за меня!

Конечно, тупое безразличие, с которым я принимала ее распоряжения, могло хоть кого разозлить: она говорила с полной искренностью. Но я считала, что уж если человек заранее располагает обернуть себе на пользу свои приступы ярости, то он способен, направив к тому свою волю, даже в самый разгар приступа сохранить над собою достаточную власть, и я не желала «запугивать» ее мужа, как она меня просила, и усугублять его волнение ради ее эгоистичных целей. Поэтому, встретив господина, когда он направлялся в гостиную, я ничего ему не сказала; но я позволила себе вернуться назад и послушать, не пойдет ли у них снова спор. Линтон заговорил первый.

– Не уходи, Кэтрин, – начал он без тени гнева в голосе, но со скорбной безнадежностью. – Я буду краток. Не препираться я пришел и не мириться. Я только хочу знать, намерена ли ты после всего, что сегодня случилось, продолжать свою дружбу…

– О, ради Бога! – перебила его госпожа и притопнула ногой. – Ради Бога, на сегодня довольно! Твою холодную кровь не разжечь до лихорадки: в твоих жилах течет студеная вода; а в моих все кипит, и, когда я вижу такое хладнокровие, меня трясет!

– Если хочешь, чтоб я отвязался, ответь на мой вопрос, – упорствовал мистер Линтон. – Ты должна ответить, а горячность твоя меня не тревожит. Я убедился, что ты, когда захочешь, умеешь быть такой же сдержанной, как всякий другой. Намерена ли ты отныне порвать с Хитклифом – или ты порываешь со мной? Ты не можешь быть другом одновременно и мне, и ему; и я желаю знать, кого ты выбираешь.

– А я желаю, чтоб меня оставили в покое! – прокричала Кэтрин с яростью. – Я этого требую! Или ты не видишь, что я еле держусь на ногах? Эдгар, ты… ты отступаешься от меня?

Она дернула звонок так, что шнур с дребезжанием оборвался, я вошла неторопливо. Это и святого вывело бы из себя – такое бессмысленное, злое беснование! Раскинувшись, она билась головой о валик дивана и так скрипела зубами, что казалось, вот-вот раскрошит их! Линтон стоял над ней и глядел в раскаянии и страхе. Он велел мне принести воды. Она задыхалась и не могла говорить. Я принесла полный стакан и, так как она не стала пить, побрызгала ей в лицо. Через несколько секунд она вытянулась в оцепенении; глаза у нее закатились, а щеки, сразу побелев и посинев, приняли мертвенный вид. Линтон был в ужасе.

– Ничего тут страшного нет, – прошептала я. Мне не хотелось, чтоб он уступил, хотя в глубине души я и сама ощущала невольный страх.

– У нее кровь на губах! – сказал он содрогнувшись.