Грозовой перевал

– Бог ты мой, какая красота! Какое прелестное милое создание! – воскликнул он. – Его, верно, вскормили на слизняках и кислом молоке, Нелли? Ох, пропади моя душа! Он еще хуже, чем я ожидал, а я, видит черт, не из оптимистов!

Я попросила дрожащего и ошеломленного мальчика спрыгнуть с седла и войти. Он не совсем понял, что означали слова отца и к нему ли они относились. Да он и не был еще вполне уверен, что угрюмый насмехающийся незнакомец – его отец. Но он в трепете прижался ко мне, а когда мистер Хитклиф снова сел и сказал ему: «Поди сюда!» – он уткнулся лицом в мое плечо и заплакал.

– Ну, ну, ничего! – сказал Хитклиф и, протянув руку, грубо приволок его к себе, зажал между коленями и поднял ему голову за подбородок. – Что за чушь! Мы не собираемся обижать тебя, Линтон, – ведь так тебя зовут? Ты сын своей матери, весь в нее! Где же в тебе хоть что-то от меня, пискливый цыпленок?

Он снял с мальчика шапку и откинул с его лба густые льняные кудри, ощупал его тонкие руки от плеча до кисти, маленькие пальчики; и Линтон, пока шел этот осмотр, перестал плакать и поднял большие синие глаза, чтобы самому разглядеть того, кто его разглядывал.

– Ты меня знаешь? – спросил Хитклиф, убедившись, что все члены этого тела одинаково хрупки и слабы.

– Нет, – сказал Линтон с бессмысленным страхом в глазах.

– Но ты, конечно, слышал обо мне?

– Нет, – повторил он.

– Нет? Какой стыд, что мать не внушила своему сыну уважения к отцу! Так я скажу тебе: ты мой сын, а твоя мать – бесстыжая дрянь, раз она оставляла тебя в неведении о том, какой у тебя отец. Нечего ежиться и краснеть! Хоть это кое-чего и стоит – видеть, что кровь у тебя не белая. Будь хорошим партнером, и тебе со мной будет неплохо. Нелли, если ты устала, можешь посидеть; если нет, ступай домой. Я понимаю, ты собираешься дать на Мызе полный отчет обо всем, что ты слышала и видела у нас. Но пока ты тут мешкаешь, дело улажено не будет.

– Хорошо, – ответила я. – Надеюсь, вы будете добры к мальчику, мистер Хитклиф, если он недолго пробудет с вами. Не забывайте, он у вас единственное родное существо на свете – другой родни, если и есть она у вас, вы никогда не узнаете.

– Я буду к нему очень добр, не бойтесь, – сказал он со смехом. – Только уж пусть никто другой не будет к нему добр: я ревнив и хочу всецело властвовать над его чувствами. А чтобы он сразу же ощутил мою доброту, Джозеф, принеси мальчику чего-нибудь на завтрак. Гэртон, чертов теленок, марш на работу! Да, Нел, – добавил он, когда те удалились, – мой сын – будущий хозяин вашей Мызы, и я не хочу, чтоб он помер раньше, чем я закреплю за собою право наследства. К тому же он мой: я хочу торжествовать, увидев моего отпрыска законным владельцем их поместий. Их дети будут наниматься к моему сыну обрабатывать за поденную плату землю своих отцов. Вот единственное побуждение, из-за которого я готов терпеть около себя этого щенка; я его презираю за то, каков он есть, и ненавижу его за те воспоминания, которые он оживляет! Побуждение единственное, но достаточное; мальчишке у меня ничего не грозит, и уход за ним будет такой же заботливый, каким твой господин окружил свою дочь. У него приготовлена комната наверху, обставленная для него в наилучшем вкусе. И я нанял преподавателя ходить сюда три раза в неделю за двадцать миль, учить мальчишку всему, чему он только захочет учиться. Гэртону я приказал слушаться его. В самом деле, я все наладил, имея в виду сделать из него джентльмена, человека, стоящего выше тех, с кем он должен будет общаться. Но я сожалею, что он так мало заслуживает моих стараний. Если я ждал чего-то от судьбы, то лишь одного: найти в своем сыне достойный предмет для гордости, – а этот жалкий плакса с лицом, точно сыворотка, горько меня разочаровал.

Он еще не договорил, когда вернулся Джозеф с миской овсяной каши на молоке и поставил ее перед Линтоном, который брезгливо заерзал, глядя на простое деревенское блюдо, и заявил, что не может этого есть. Я видела, что старый слуга в большой мере разделяет презрение своего хозяина к ребенку, хоть и вынужден хоронить свои чувства в душе, потому что Хитклиф требовал от подчиненных почтения к своему сыну.

– Не можете этого есть? – повторил он, глядя Линтону в лицо и понизив голос до шепота из страха, что его подслушают. – Но мистер Гэртон, когда был маленьким, не ел ничего другого, а что гоже было для него, то, мне думается, гоже и для вас!

– Я не стану этого есть! – возразил с раздражением Линтон. – Уберите.

Джозеф в негодовании схватил миску и принес ее нам.

– Что же это, скажете, тухлое, что ли? – спросил он, ткнув миску Хитклифу под нос.

– Почему тухлое? – сказал Хитклиф.

– Да вот, – ответил Джозеф, – наш неженка говорит, что не может этого есть. Все, скажу я, идет как по писаному! Его мать была такая же – мы все были, поди, слишком грязны, чтобы сеять пшеницу на хлеб для нее.

– Не упоминай при мне о его матери, – сказал сердито хозяин. – Дай ему что-нибудь такое, что он может есть, вот и все. Чем его обычно кормили, Нелли?