Грубиянские годы: биография. Том I

– Это неправильно, – сказал Вульт. – Сегодня я убил целых полдня, утомительно манипулируя длинными тяжелыми подзорными трубами, сконструированными Доллондом, и зеркальными телескопами, – чтобы издалека рассмотреть господ резервных наследников; так вот: почти все они заслуживают виселичной веревки, этой пуповины второго мира. Из-за них ты действительно столкнешься с трудностями. – Вальт сразу посерьезнел. – Ведь если, – продолжал Вульт уже более игривым тоном, – принять во внимание твои любезные «Нет-нет» и «Адьё» в ответ на недавний вопрос Флоры, нет ли у тебя еще каких-либо пожеланий, плюс к тому ее belvedere (точнее, belle-vue ее красивого лица), а главное, наличие Семеричного созвездия лишенных наследства воров, которые, может, только ради той клаузулы, что грозит наследнику за нарушение шестой заповеди потерей шестой части наследства, и подсунули тебе эту Флору, чтобы ты ее дефлорировал-

– Брат! – перебил его покрасневший от гнева и стыда молодой человек, надеясь, что вопрос, который он собирается задать, прозвучит иронично. – Пристали ли эти слова светскому человеку, каким являешься ты?

– Прости, я имел в виду не deflorer, a effleurer, – извинился Вульт. – Ах, мой чистосердечный и сильный друг, поэзия – она ведь как пара коньков, на которых так легко летать по гладкому и чистому кристаллическому катку идеала, но очень неудобно ковылять по обычной мостовой. – Вульт замолчал, а немного погодя спросил: почему, когда он пришел, брат был таким печальным. Вальт, теперь слишком пристыженный, чтобы признаться, как сильно он тосковал, сказал только, что вчера был замечательный день, но сегодня – поскольку всегда на все праздники выпадают болезни[8] и как раз самые святые люди претерпевают боль – его огорчило прочитанное в газете сообщение о братниной болезни глаз, которое он и не понял толком.

Тут Вульт открыл ему свой план, состоящий в том, что, хотя глаза его совершенно здоровы, он, Вульт, каждый рыночный день будет давать объявление в газете, сообщая, что с глазами дела обстоят всё хуже, – пока не объявит себя ослепшим окончательно; и именно тогда, уже как слепой, он даст флейтовый концерт, который наверняка привлечет множество зрителей и слушателей.

– Я вижу, – сказал Вульт, – что ты сейчас хочешь взобраться на проповедническую кафедру; но лучше воздержись от проповедей: поверь, люди заслуживают того, чтобы их обманывали. Зато по отношению к тебе я чист и открыт, и твою любовь к людям люблю гораздо больше, чем самих людей.

– Ох, как ты можешь быть таким гордецом и считать себя единственным, к кому притекает вся правда? – возмутился Вальт.

– Одного близкого человека, – ответил Вульт, – должен иметь каждый, даже если он ни в грош не ставит всех прочих: одного избранного, перед кем он сам распахнет свой нагрудный панцирь и свою грудь и предложит: «Загляни внутрь». Этим счастливым исключением для меня стал ты: просто потому, что ты (хотя, как я замечаю, ты тоже более или менее знаешь мир) все же при всех обстоятельствах остаешься честным, надежным другом, чистым поэтом и к тому же моим братом, даже близнецом, и… – но довольно и уже перечисленного! -

Вальт нигде не чувствовал себя так легко и хорошо, как на месте другого человека (когда мысленно ставил себя на его место); и теперь, видя на прекрасном лице любимого брата летние веснушки и возникшую из-за жары сыпь, эти отметины страннической жизни, он думал, что жизнь в благодатной тени – подобная той, которую сам Вальт вел в родительском доме, – наверняка уберегла бы Вульта от такой пестрой нравственной крапивницы. До глубокой ночи они оба – посредством мирных инициатив и пограничных соглашений – способствовали зарождению двойного романа; и в результате вся первая, историческая, четверть их романного небесного шара так светло взошла на горизонте, что Вальту на другой день ничего больше не нужно было делать, как только придвинуть стул к столу, приготовить чернила и бумагу и приступить к работе. Радостно смотрел он навстречу воскресному утру; флейтист же – навстречу тому недалекому уже вечеру, когда он, как он выразился, будет издавать трели, словно ослепленный зяблик.

№ 16. Пещерный натёк Воскресенье поэта