Групповой портрет с дамой

«Итак, вас интересует, стало быть, правдива ли информация этого господина Богакова, – кстати, я готов как-то ему помочь, не забудьте оставить моему секретарю его имя и адрес. Ну что ж, в общем и целом – да. Откуда этот комиссар в лагере Бориса все узнал, как мог добыть эти сведения? (Пожимание плечами.) Но то, что он рассказал, верно. Я познакомился с отцом Бориса в период между тридцать третьим и сорок первым и по-настоящему с ним подружился. Это было совсем не безопасно, как для меня, так и для него. Но если посмотреть на вещи с точки зрения международной политики и вообще истории, я и теперь стою за дружбу между Советским Союзом и Германией и придерживаюсь того мнения, что при настоящей, искренней, основанной на взаимном доверии дружбе между ними с географической карты исчезнет эта… ГДР. Мы, мы та страна, которая нужна Советскому Союзу. Ну, ладно, это все дело далекого будущего. Так вот. В Берлине я тогда считался красным, да, пожалуй, и был им, я и сейчас красный, и восточную политику теперешнего федерального правительства критикую только потому, что она, на мой взгляд, слишком нерешительная, неуверенная. Итак, вернемся к господину Богакову. В моей берлинской конторе я действительно в один прекрасный день получил конверт с запиской, в которой было всего несколько слов: «Лев сообщает, что Б. находится в нем. плену». Я не знаю, кто принес эту записку, да и не стал доискиваться: конверт вручили привратнику, вот и все. Вы, конечно, представляете себе, как я разволновался. Я всегда относился с глубокой симпатией к этому смышленому, серьезному и молчаливому юноше, которого много раз – наверное, больше десяти – встречал в доме его отца. Я подарил ему томик стихотворений Георга Тракля, собрание сочинений Гёльдерлина, посоветовал читать Кафку. Наверное, я имею право считать себя одним из первых, если не самым первым читателем повести «Сельский врач», которую еще в 1920 году, будучи четырнадцатилетним гимназистом, выпросил у матушки в качестве рождественского подарка. Итак, я узнал, что этот юноша, всегда казавшийся мне очень умным, задумчивым и очень далеким от мира сего, находится у нас в плену. Уж не думаете ли вы (здесь в голосе высокопоставленного господина вдруг зазвучали воинственные, даже агрессивные нотки, хотя авт. ничем, даже взглядом, не мог его задеть), – уж не думаете ли вы, будто я не знал, как жилось военнопленным в лагерях? Уж не думаете ли вы, что я был слеп, глух и бессердечен? (Ничего подобного у авт. и в мыслях не было.) Неужели вы полагаете (здесь в его голосе прорвалась даже некоторая озлобленность!), что я все это одобрял? И вот наконец (голос теперь звучит между пиано и пианиссимо) у меня появилась возможность что-то сделать. Но где он, этот юноша? Как его найти среди сотен тысяч или миллионов советских военнопленных, которые в ту пору находились в Германии? А может, его при взятии в плен ранили или даже пристрелили на месте? Попробуйте-ка найти некоего Бориса Львовича Колтовского среди такого множества (в голосе опять появилась агрессивность)! Но я его нашел, и скажу вам, каким образом (угрожающий жест в сторону авт., ни в чем, ну совершенно ни в чем не повинного): я нашел его с помощью моих друзей из ВКСВ и ВКВ (верховное командование сухопутных войск и верховное командование вермахта. – Авт.). Итак, я нашел его. Где? В каменоломнях; стало быть, все же не в концлагере, но в условиях, близких к нему. Знаете ли вы, что такое работа в каменоломне? (Поскольку авт. как раз однажды работал в каменоломне в течение трех недель, он воспринял подспудно содержащееся в этом вопросе утверждение, что авт. этого, конечно, не знает, мягко выражаясь, как несправедливое, тем более что ему даже не было дано возможности на этот вопрос ответить.) Это была верная смерть. А пытались ли вы хоть раз вызволить кого-нибудь из нацистского лагеря для советских военнопленных? (Прозвучавший в голосе упрек тоже ни на чем не основан, поскольку авт. хоть никогда и не пытался и не имел никаких возможностей кого-либо откуда-либо вызволить, но зато неоднократно и успешно пользовался случаем не брать в плен или отпускать пленных на свободу.) Ну, так вот, даже мне понадобилось целых четыре месяца, прежде чем я смог сделать для мальчика что-то существенное. Из ужасного лагеря со смертностью 1:1 его перевели сначала в менее ужасный лагерь со смертностью 1:1,5, из этого менее ужасного в другой, всего лишь страшный, где смертность уже составляла 1:2,5; из этого страшного в менее страшный со смертностью 1:3,5; и хотя смертность в этом лагере уже была намного ниже, чем в среднем по всем лагерям, его удалось и оттуда перевести, и он попал в лагерь, который можно считать более или менее сносным: смертность здесь была чрезвычайно низкая – 1:5,8. Я смог его туда перевести только благодаря тому, что один из моих самых близких друзей и бывший однокашник Эрих фон Кам, потерявший под Сталинградом руку, ногу и глаз, был назначен комендантом этого лагеря. Может быть, вы думаете, что Эрих фон Кам мог единолично уладить это дело? (Авт. ничего такого не думал, его единственным желанием было получить объективную информацию.) Нет, пришлось подключить партийных бонз: одному из них дали взятку – газовую плиту для его любовницы, талоны на пятьсот с лишним литров бензина и триста французских сигарет, если хотите знать точно (авт. только этого и хотел), и уже этот бонза должен был, в свою очередь, подобрать более мелкую партийную сошку; он выбрал этого самого Пельцера, которому можно было намекнуть, что Бориса надо щадить. Но оставался еще начальник гарнизона лагеря, ведь он должен был выделить для Бориса постоянного конвоира, а этот начальник гарнизона, некий полковник Хуберти, человек старой закалки и консервативных взглядов, человечный, но пуганый, поскольку эсэсовцы уже несколько раз пытались под него подкопаться, обвинив в «неуместной гуманности», – так вот, этот полковник Хуберти требовал письменный документ, подтверждающий, что работа Бориса в садоводстве имеет оборонное значение или является «источником важной информации». И тут нам помогла чистая случайность или везенье либо, если хотите (авт. ничего не хотел. – Авт.), перст судьбы. Этот Пельцер был когда-то давно коммунистом и взял на работу свою старую знакомую по партии, муж которой – а может быть, и любовник, кажется, они жили в незарегистрированном браке или еще как, – так вот, муж этой женщины сбежал во Францию с документами чрезвычайной важности. Таким образом, официально Борис был «приставлен» – так это называлось на жаргоне – к этой женщине, но ни он сам, ни Пельцер, ни эта коммунистка ни о чем не подозревали. А официальный документ, все это подтверждающий, я получил опять-таки от старого знакомого, работавшего в отделе «Войсковая разведка. Восток». И самым важным во всей этой операции было сохранить мое участие в тайне, в противном случае я бы добился как раз обратного: навел бы эсэсовцев на Бориса. Как вы думаете (авт. опять ничего не думал. – Авт.), легко ли было сделать что-либо реальное для мальчика, попавшего в такое положение? А после двадцатого июля контроль стал намного строже; партийный бонза потребовал новой взятки; все висело на волоске. Кого тогда вообще интересовала судьба советского лейтенанта саперных войск Бориса Львовича Колтовского?»