Групповые люди

— Это было бы грубым упрощением, — ответил бывший генерал государственной безопасности. — Каменев, в отличие от Зиновьева, мужественно вынес все пытки. Его поджаривали, били и оскорбляли, а он молчал. Молчал, пока Зиновьев не уговорил его пойти на сделку. Встреча со Сталиным действительно состоялась, но не перед казнью, а перед судом. Зиновьев взывал к благоразумию Сталина: "Вы хотите изобразить ленинское Политбюро и личных друзей Ильича беспринципными бандитами, а нашу партию представить змеиным гнездом интриг, предательств и убийств… Если бы Ленин был жив, если бы он видел все это!" Зиновьев разразился рыданиями. Ему налили воды. Сталин выждал, пока Зиновьев успокоился, и негромко сказал: "Теперь поздно плакать. О чем вы думали, когда вступали на путь борьбы с ЦК? ЦК не раз предупреждал вас, что ваша фракционная борьба кончится плачевно. Даже теперь вам говорят: подчинитесь воле партии — и вам, и всем тем, кого вы завели в болото, будет сохранена жизнь". — "А где гарантия, что вы нас не расстреляете?" — спросил Каменев. И вот тут-то Сталин потерял равновесие. Он сказал в гневе: "Гарантия! Какая может быть гарантия! Смешно! Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? Вы забываете, что вы не на базаре, а на Политбюро. Задавая такой вопрос, вы снова скатываетесь в болото прежних интриг!" — "Нет, какая наглость! — заорал что есть мочи Ворошилов. — Это возмутительно! Торговаться из-за какой-то паршивой своей жизни! Партия и народ строят первое в мире пролетарское государство, а они опять за свое. Да вы должны стать перед товарищем Сталиным на колени за то, что вам до сих пор сохраняют жизнь! Если вы не желаете спасать свои шкуры, подыхайте. Черт с вами!"

Сталин был великим актером. Величественным жестом он остановил Ворошилова и ласково призвал изможденных пленников к благоразумию: "Вы рассуждаете, как самые отсталые обыватели. Вы внушили себе, будто мы устраиваем процесс для того, чтобы вас расстрелять. Согласитесь, мы могли бы это сделать давно. Без суда. Как это делали вы в свое время, товарищ Зиновьев и товарищ Каменев. Но мы не пойдем по вашему пути. Большевики всегда были последователями Ленина и никогда не станут проливать кровь старых партийцев, какие бы тяжкие грехи по отношению к партии за ними ни числились…" — "Значит, не расстреляют нас?" — спросил Каменев. "Если вы сохраните нам жизнь, мы готовы дать нужные показания на суде", — заверил Зиновьев. "Это само собой разумеется", — ответил Сталин…"

— Простите, — обратился я к генералу. — Вы хотите оправдать Зиновьева и Каменева? Разве они не были преступниками? Разве не Зиновьев приказал расстрелять без суда и следствия Гумилева?

— Они были солдатами революции.

— Никаких солдатов! — закричал Заруба. — Убийцы пожизненно остаются убийцами, и никто, даже господь Бог, не в силах их реабилитировать!

28

Вожди сравнивали Революцию с родами. Как роды превращают женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли окровавленный кусок мяса, так и революция ввергает общество в тяжелые муки страданий, в смертельную болезнь, где выживает далеко не каждый, а выжившим не всем удается подняться. Тяжелые муки и смертельные исходы, особенно в первом революционном периоде, опасны и чреваты новыми трагедиями. В революционной стихии господствует Необходимость, дополнением которой может быть Случайность. Все, что происходило в России, было закономерным и необходимым. Закономерной была кровавая месть и бесконечные гражданские войны с убийствами, доносами и предательствами, закономерными были трудные процессы рождения новых форм жизни, новых отношений между людьми, новых форм борьбы между различными группами и социальными общно-стями. Эта борьба была беспощадной и кровавой. Она привела к голоду, нищете, массовым смертям, к непоправимым трагедиям. Кто-то один должен был брать на себя всю ответственность за содеянное зло, именуемое добром, необходимостью, единственной целью или, может быть, средством, которое приводило к великой цели. Миллионы расстрелянных, утопленных, растерзанных. Возможно, первым таким человеком был Троцкий, не демон — бес революции. Его поезд, состоящий из штаба главнокомандующего на колесах, кухни, бани, типографии и ревтрибунала с горсткой матросов и солдат, наделенных властью карать тех, кто оступился, внушал страх. Уже развенчанный Троцкий, Троцкий-эмигрант, а точнее, изгнанник, Троцкий, не осознавший все зло, которое он совершил, нераскаявшийся, все тот же беспощадный демон зла, спокойно подытожил в "Моей жизни": "Я издал приказ, напечатанный в типографии моего поезда и оглашенный во всех частях армии: "Предупреждаю: если какая-либо часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар части, вторым — командир. Мужественные, храбрые солдаты будут поставлены на командные посты. Трусы, шкурники и предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом Красной Армии" (Троцкий Л. Моя жизнь. Т. 2, с. 130. Берлин, 1930.)

Поезд Троцкого нес смерть. И ни разу не дрогнула рука реввоенмора.