Грушевая поляна

Лела поднимается в автобус и идет к заднему окну. Оттуда видны стоящие рядом с Дали у ворот детишки – Коля, Стелла, Пако и другие. Кто-то плачет и прижимается к толстым ногам Дали. Автобус потихоньку трогается, выпустив черный дым, и следует за машиной, которая везет тело Серго на кладбище. В интернате не нашлось фотографии, иначе увеличенный снимок Серго установили бы на ветровом стекле, как положено. Машина идет тихим ходом, так, как несли бы гроб мужчины, подхватив с четырех углов, словно спешка в последнем пути оскорбительна для Божьего творения. Автобус плетется, будто еле волочит ноги. Дали, дети, ворота интерната остаются позади.

Автобус останавливается у Авчальского кладбища. Гульнара, учительница труда, неповоротливая, с крючковатым носом, поручает Леле следить за детьми и, сверкнув глазами, велит им ни на шаг не отходить от Лелы. Интернатовцы встают в строй, как некогда советские школьники на «маршировках», распределяются попарно, держась за руки.

На кладбище жарит солнце. Маленькая процессия поднимается по склону. Лела смотрит на могилы и думает: «Так вот где хоронят обычных людей. А иногда и дебилов. Интересно, нет ли отдельного кладбища для дебилов, или кладбище для всех одно? Земля есть земля». Ребятишки рассматривают надгробия. Те, кто знает буквы, читают имена.

Могила выкопана. Гроб ставят рядом с ямой. Священник отпевает Серго. Что-то бормочет. Учителя выглядят немного подавленными и уставшими. Солнце иссушило землю, и с каждым шагом поднимаются клубы пыли.

Неподалеку от ворот кладбища стоит вытянутая в ширину девятиэтажка. Лела приглядывается к зданию. Правая часть дома почти разрушена, из-за пожара или землетрясения, кто знает. Остались только стены с черными провалами, сквозь которые видна улица на той стороне. Словом, не дом, а развалина, хотя если присмотреться к левому краю, догадаешься, что там по-прежнему живут люди. На веревках, натянутых на выцветших балконах, сушится белье, кое-где висят связки лука, чеснока, имеретинского шафрана, а порой и собранные в чулок неколотые орехи. Левый, обитаемый край дома словно перевешивает разрушенный правый – наверное, из-за тяжести жильцов, – и кажется, будто девятиэтажка постепенно уходит под землю.

Отец Иаков читает молитву, могильщик, морщинистый, тощий и сутулый, запыленный с головы до ног, подходит к гробу и отгибает желтоватый саван с лица и плеч покойника. Дети в серых пиджачках смотрят на застывшее лицо Серго с запавшими глазами и ртом, на сложенные на груди руки.

– Эх, бедняга… – говорит Гульнара.

Перед тем как священник прочтет последнюю молитву, Лела вглядывается в словно обиженное личико Серго. Дети рассыпались меж могил, по узким тропкам, и не спускают с Серго глаз. Священник возносит молитву. Запыленный могильщик выжидает, не подойдет ли кто из собравшихся к покойнику попрощаться. Гульнара подает знак могильщику, кивает, всхлипывает, и могильщик закрывает руки, плечи и лицо Серго саваном.

Лела знает, что Серго мертв, но все равно дивится, почему он не скажет ни слова. Не возмутится происходящим. К Серго никто не подошел попрощаться, и он не запротестовал, даже когда гроб закрывали крышкой.

Гроб опускают в землю.

Могилу засыпают, сухие земляные комья стучат о дерево, и у собравшихся сжимается сердце. Учителя и дети поворачиваются и по дорожкам направляются к выходу. А Серго остается на попечении могильщика и двух его помощников, которые – видит бог – добросовестно доводят дело до конца и навеки предают Серго авчальской земле.

Над могилой вихрится пыль. Дети щурят глаза, отмахиваются.

– Не оглядывайтесь, – поучает Гульнара и тут же хватается за ограду чьей-то могилы, чтобы не поскользнуться на узкой тропке.

– Почему, Гульнара-мас? – спрашивает бледный Ираклий.

– Правило такое, – отвечает учительница и, не удержавшись на склоне, семенит вниз, где стоит физрук. Авто подставляет Гульнаре сильную мохнатую руку.

– Не оглядывайтесь, слышали? – выкрикивает Лела бредущим по кладбищу ребятишкам.

– Почему, Лела, почему? – недоумевает Ираклий.

– Не знаю, – отвечает Лела и бегом спускается по небольшому склону.

– Не положено, – подтверждает Леван. – Когда человека похоронишь, нужно дать ему покой. Даже плакать уже нельзя.

Пожилой шофер поставил автобус в тени врастающей в землю девятиэтажки, а сам присел на дворовую скамейку, дымит сигаретой и терпеливо ожидает провожавших.

Глава вторая

Лела не знает, как и почему началась ее жизнь в интернате, кто ее зачал, где она появилась на свет и кто ее бросил, поручив заботам учреждения на Керченской улице. Даже Цицо ничего не знает о Леле. И о ее родителях не может рассказать, чтобы хоть как-то успокоить. Хотя по просьбе Лелы Цицо частенько вынимала ее дело, заглядывала в бумаги. Лела сначала жила в доме ребенка в районе Тбилисского электровозостроительного завода, а уж потом, в школьном возрасте, ее перевели в интернат. Вот и вся ее несложная биография.