Грустная история со счастливым концом

...Андрей Владимирович Рюриков дослушал ее до конца, не перебивая, и тут она вполне оправилась после разговора с Теренцией Павловной — сумятица в душе ее улеглась, и Рита дала волю своим чувствам! С первого же мгновения, с того мгновения, как она упомянула о Платоне и об истине, которая дороже дружбы — ей очень кстати пришло это на ум, о Платоне и об истине — у нее дрогнули ноздри и они продолжали дрожать все время, пока она говорила,— а она знала, какое это производит впечатление — когда вздрагивают ноздри, и пламенеет взгляд, и на лбу, как бы от ветра, бьется завитая в колечко прядка волос... Кроме того, она знала, что Рюриков — маленький, угрюмый, бескомпромиссный Рюриков — был добр, был отзывчив, но малейшая ложь выводила его из себя. Тогда он вспыхивал, он гремел, а глаза его метали смертельные молнии!.. Она обычно страшилась этих молний, но на этот раз с нетерпением ждала, когда они засверкают, тем более, что дело происходило в кабинете истории, увешанном картами, схемами знаменитых сражений, хронологическими таблицами, портретами великих людей. Все это придавало ее словам особую значительность.

Однако вот что случилось дальше.

Не только Рите Гончаровой, но и всем читателям нашей повести тоже известно, как был нетерпим Андрей Владимирович ко лжи, как никому, ни в каких обстоятельствах не мог он простить самую маленькую, самую никчемную ложь... Но то, о чем говорила Рита, была не маленькая, а поистине чудовищная ложь, столь чудовищная, что Андрей Владимирович был совершенно неспособен даже предположить ее возможность...

И он сказал, походив по кабинету, подумав, чувствуя, по обыкновению, неловкость за свои жестокие слова,— и вместе с тем он сказал, честно и прямо, как всегда беседовал с учениками:

— В любом событии,— сказал он,— каков бы ни был его масштаб, мы должны различать объективные и субъективные моменты. В этом смысле мы обязаны отделить то, что произошло в связи с Таней Ларионовой, от самой Тани Ларионовой. Мне кажется ненужной и даже вредной вся шумиха, которая вокруг нее возникла, и если бы вы протестовали против этого, я с вами был бы полностью согласен. Однако вы говорите о самой Тане Ларионовой — и тут я, к сожалению, не могу с вами согласиться. Вы подвергаете сомнению правдоподобность ее поступка, для меня же он — только лишнее подтверждение закономерности. Я убежден, что и вы, и все ваши товарищи, друзья и подруги способны бескорыстно помочь, спасти, а если потребуется — и пожертвовать собой во имя жизни другого человека. Надеюсь, вы не станете мне возражать. Но если так, если на это способны остальные, почему вы вправе думать иначе о Тане Ларионовой?.. Могла или не могла она совершить свой поступок? Могла или не могла?.. Вот в чем вопрос, остальное — детали...— (Тут Рита хотела что-то возразить или объяснить, но Рюриков поднял руку: он не любил перебивать, но и не терпел, чтобы его перебивали.) — Да,— повторил он настойчиво,— детали! Потому что, не подозревая, возможно, этого, вы подошли к узловому вопросу для мыслителей любых эпох. И я должен заявить, что придерживаюсь убеждения, что человек по природе добр, справедлив и стремится к общему благу! Что же до вашей гипотезы, то она не нова и, к сожалению, имеет своих предшественников и сторонников. Они утверждают— не будем разбираться в причинах, что человек, по самой своей сути зол, подл и эгоистичен. Что он — чудовище. Что благородство — только маска, которой он скрывает свои пороки!.. Вы желаете убедить меня в этом?.. Напрасно!..

Не станем приводить здесь всего, что говорил Рюриков, так как почти уверены, что он адресовался не только к Рите Гончаровой, и даже главным образом не к ней...

Но Рита... Рита была оскорблена, была уязвлена в самое сердце. Она бежала домой, не вытирая слез, которые выдувал из ее глаз ветер. Нет, не ей, не ей было объяснять, что-такое ложь... Она не была святошей, но почему же, почему — раньше, когда случалось ей лгать — ей верили, а теперь, когда она говорила правду,— ей не верят?.. Почему?..

Так, незаметно для себя, Рита Гончарова приобщилась к высокому сонму страждущих истины — то был первый день ее тернистого пути...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, в которой Эраст Георгиевич начинает испытывать беспокойство

Назавтра Рита — ей больше ничего не оставалось делать — отправилась к Эрасту Георгиевичу.