Грустный день смеха

Я отодвинулся к стене, освобождая своему товарищу по несчастью половину кровати. Сочувствие, наверно, тронуло его. Прошептав «спасибо», Роман покорно лег рядом и затих. От его невысохшего тела пахло речкой и рыбой (очевидно, в ведре, из которого его окатили, перед этим чистили рыбу).

— Боже мой, тетка теперь с ума сойдет… Теперь вся деревня мое тело ищет… Одежда ведь осталась, а Ми- хай ничего не видел, он уже за поворотом скрылся… Подтвердит, что полез в реку… Как вы считаете, через сколько времени они нас выпустят?

— Мне кажется, они не для того нас ловили, чтобы выпускать.

— А для чего они нас ловили?

Я приподнялся на локте.

— Не приходила вам мысль, что нас везут на колбасный завод?

— На колбасный завод? — удивился Роман. — Зачем?

— А на колбасу.

— На колбасу?

— Да.

— На какую?

— Это уж на какую они захотят. Может, на любительскую, а может, на свиную домашнюю.

Сундуков вскочил и вытаращил на меня глаза.

— Надеюсь, вы шутите?

— Какие могут быть шутки в нашем положении? Это одна из наиболее вероятных версий. Иначе бы для чего им похищать людей?

Сундуков откинулся на подушку.

— Чепуха… А впрочем… Боже мой… неужели вы правы? Какой ужас… Двенадцать лет учился… увлекался Платоном…

— Не говорите пока о себе в прошедшем времени. У нас еще в запасе полдня. Думаю, что раньше ночи выгружать нас не будут.

— А если они сначала… а уже потом…

— Не исключена возможность. Мы не знаем их технологии.

— Боже мой! — Роман вскочил с кровати и заметался по каморке. — Что за дикая нелепость! Еще час назад купался…

— Не расстраивайтесь раньше времени. Ведь это только предположение.

— Точно! Точно! Вы правы! Я чувствую.

Роман упал на кровать и застыл. Сколько я ни теребил его и ни уговаривал преждевременно не превращать себя в колбасу — все было бесполезно. «Боже мой… Боже мой», — шептал он в подушку.

Я уже жалел, что рассказал ему о своем предположении. Не думал, что он окажется таким нюней — все- таки студент, изучал Платона…

А катер все шел и шел безо всяких происшествий. Иногда раздавался его гудок, которым он, очевидно, приветствовал встречные суда, да над головой по палубе шлепали босые ноги — вот и все звуки, доносившиеся снаружи. Я решил сесть на самую верхнюю ступеньку лестницы, кровать все равно была занята, может быть, мне удастся подслушать какой-нибудь разговор, из которого станет ясна наша судьба. Я ругал себя за то, что не догадался сделать это раньше. Наверняка что-нибудь услышал бы.

Но проходила минута за минутой, а наверху было тихо. Лишь когда, по моим предположениям, солнце стало клониться к вечеру, на палубе началась возня: гремело ведро, плескалась вода, позвякивали ложки, наверное, Николай начал приготовления к варке ужина. При мысли об ужине я проглотил слюну. Уха, хлеб и луковица были давным-давно съедены. Причем, очевидно, на нервной почве у Романа пробудился зверский аппетит. Он то и дело вскакивал с кровати и, стуча зубами, бормоча: «Боже мой, боже мой», набрасывался на пищу, нервно глотал и опять падал на кровать.

Раз они решили готовить ужин, то вряд ли мы приедем на место даже этой ночью, иначе они ужинали бы дома. С женами, попивая самогон… А если так… У меня даже замерло сердце от мысли, которая пришла… Я уселся поудобней и принялся обдумывать план во всех деталях. Вскоре Николаю Чернобородый принес рыбу. Я слышал, как они разбирали улов.

— Ершей тоже клади, — настаивал Чернобородый.

— На фига они нужны? Буду я о них руки колоть.

— От ершей самый навар. Я один раз из одних ершей уху жрал. Во — сила!

— Ну и чисть их сам.

Они немного поспорили, поругались, потом Николай сдался. Чертыхаясь, он принялся потрошить ершей. Один раз он наколол себе палец и со страшными проклятьями запустил провинившегося ерша за борт. Мне было слышно, как бедняга заскакал по палубе и плюхнулся в воду.

Наконец рыба была начищена, и наши тюремщики закурили. Через щели в люке до меня донесся запах табачного дыма. Минут пять прошло в молчании.

— Что-то у нас нынче медленно дело идет, — послышался наконец голос Николая. — Третьи сутки болтаемся, а только двоих взяли.

— Да и то каких-то дохлых.

— Сойдут. Не солить же их. Ха-ха-ха!

При этих словах, как говорилось в старых романах, кровь застыла у меня в жилах. Я вцепился в ручку люка, чтобы не свалиться с лестницы.

— Места безлюдные, — сказал Чернобородый. — В следующий раз надо идти за Щучье. Там дом отдыха. В любое время навалом. Да морды все кирпича просят. Мы с самим туда за водкой плавали — нагляделись. Один там был — пудов на десять — все психовал, что к пляжу пристали — мол, песок попортили бензином. Так хотелось загарпунить, да сам не разрешил — не любит оставлять следов. Уж он бы у меня попрыгал. Специально бы его на Жабий пляж посадил.

Чернобородый тоже немного хохотнул. Видно, присутствие толстяка из дома отдыха на Жабьем пляже действительно было бы смешно.

— Как студент? — спросил Чернобородый, кончив смеяться. — Не брыкается?

— Полез было, я его водой окатил, теперь оба сидят смирно.

— Зря ты за студента триста отвалил. Хватило бы и половины.