Грустный день смеха

Я медленно вылез на палубу. Николай захлопнул люк и задвинул задвижку. Я огляделся. Катер заворачивал к берегу. Слева, куда мы подходили, тянулся широкий светлый луг с мелкими кустами, разбросанными беспорядочно и поэтично. В конце луга садилось солнце. Его лучи делали траву непривычно красной, почти не похожей на настоящую. Справа темной стеной возвышался лес. По виду он был сырой и мрачный. Заходящее солнце бросило огненный отблеск и на его верхушки, но от этого лес казался еще более темным. Разумеется, вокруг было безлюдно, раз они выпустили меня. На палубе горел костер. Они разложили его на большом железном листе. Белый чистый огонь весело прыгал по груде еловых шишек, образуя огненные пещеры и стреляющие вулканы. Возле костра на низком табурете сидел Чернобородый и помешивал в подвешенном на цепи довольно объемистом котле. Из котла валил пар, приятно пахло ухой.

— Садись, — пригласил Николай.

С другого конца, напротив Чернобородого, стояли две чурки. Я присел на одну из них. Николай остался стоять.

— Ну, как прошел день?

— Спасибо. Вашими молитвами.

— Остряк.

— Какой есть.

— А ты не груби.

— А я и не грублю.

— Грубит, понимаешь. Мы о нем думаем, заботимся. Товарища вот подсадили, чтобы не скучно было.

— Вы очень предупредительны.

Пока шла эта легкая беседа, Чернобородый зачерпнул деревянной ложкой варево и принялся дуть. Потом он отхлебнул и задумался.

— Никак не пойму, — сказал он. — Недосолил или пересолил. Попробуй.

Николай взял ложку, отхлебнул и тоже задумался.

— По-моему, в самый раз. Слышь, паренек, а ну попробуй.

И он протянул ложку мне. Подвоха вроде бы никакого не предвиделось. Разве что плеснет в глаза… Я закрыл глаза и отхлебнул.

— В самый раз.

— Ну раз так, давай кастрюлю.

Я подал кастрюлю, Николай пододвинул ее Чернобородому. Тот обмотал тряпкой руку, чертыхаясь, снял с костра котел и стал черпать из него ложкой, наливая нашу кастрюлю.

— Полней, полней наливай. Пареньки небось проголодались… Планы разные строили… Ты расскажи, Жоржик, как ты меня за руку хотел дернуть, а потом кружкой по голове. Ай-яй-яй, как нехорошо. Человек для них старается, уху варит, а они его кружкой по голове.

Я слушал, раскрыв рот, ничего не понимая.

— А тебя, Игнат Пахомыч, они хотели железным штырем кокнуть. Понял, для кого ты уху наливаешь?

Игнат Пахомыч промолчал.

— Тот, студент, еще переживал, — между тем продолжал Николай, — совесть его мучила, а этому хоть бы что. Троим головы проломить собирался. Так ведь, а, Жоржик?

— Откуда вы узнали? — выдавил я.

Самодеятельный поэт захохотал.

— Рыбы рассказали.

Ясно… Нас подслушали…

— Небось думаешь, что подслушивал? — словно прочел мои мысли Николай. — Думаешь, лежал на палубе и к щели ухом прикладывался? Ха-ха! Жди! Во, смотри!

Николай подошел к стене рубки, нагнулся и что-то там сделал. Тотчас наверху, где торчала сирена, зашипело, заклокотало, потом послышался звук выходящего воздуха, словно кто-то вздохнул.

— Боже мой… Боже мой… — забормотал чей-то голос.

Это был голос Романа Сундукова. Значит, они слышали каждое наше слово. Стояли здесь и скалили зубы над моим планом…

— Во. Понял? — подмигнул Николай. — До сих пор паренек мучается, не то что ты.

— Боже мой… Боже мой, — словно подтверждая его слова, донесся унылый голос Сундукова.

— Зря ты это, — сказал Чернобородый, закончив наливать кастрюлю.

— Чего зря?

— То.

— Ничего не зря, — вдруг вспылил Николай. — Пусть знают и не валяют дурака, Я и другое покажу!

— Только попробуй.

— И попробую.

— Пожалеешь.

— Накапаешь самому?

— Без него обойдемся.

— Слабо в коленках.

Началась перебранка.

Вдруг катер тряхнуло. Его нос уперся в берег. Из рулевой рубки вылез человек (он оказался пожилым с большим красным носом дядькой) и полез швартоваться. Николай нагнулся, выключил аппарат и побежал ему помогать.

— Куда травишь? — послышался его голос. — Думай хоть немного своей куриной башкой!

— Ну, пшел назад, — сказал мне Чернобородый, не повышая голоса.

— Может, вы мне разрешите присутствовать при водружении флага ее величества на открытых землях? — попросил я.

Чернобородый поднял голову. Взгляд у него был ничего не выражающий, тусклый.

— Пшел, кому сказал, щенок!

Я посмотрел ему в глаза.

Чернобородый стал подниматься с табуретки. Я взял поспешно кастрюлю, открыл люк и начал спускаться по лестнице. Крышка люка захлопнулась так быстро, что я еле успел нагнуть голову и расплескал часть ухи.

Мы простояли у берега часа три. Все это время наши тюремщики пьянствовали. До нас доносился стук кружек, неразборчивые голоса, но ничего существенного я узнать не смог. Они говорили про какие-то прокладки, спорили о деньгах. О нас они не говорили. Неясно было, и сколько еще времени нам предстоит плыть. Заснул я под мерное рокотание мотора. Мы опять продолжали идти неизвестно куда.

30 июля.

Когда я проснулся, в ногах у меня сидел неизвестный человек. Это был полный дядька в белом полотняном костюме, с соломенной шляпой в руках. Увидев, что я проснулся, он вежливо приветствовал меня.

— Доброе утро, — сказал он. — Я вас не побеспокоил?

— Нет, что вы.