Груз

Мы встречались дважды – в 1979 и в 1980 годах, когда она приезжала в Питер, и оба раза она сказала одну и ту же важную для меня вещь: «Ваше письмо брату словно отворило плотину: из России начали приходить письма, люди присылали рукописи, фотографии дорогих для нас мест. Но до него он совершенно не верил, что хоть кому-то известен на родине. Не верил и в то же время хотел поверить».

Этот разрыв чувств проник и в его стихи. Гневно-риторическое отрицание самой возможности читателя в СССР он неслучайно наполняет деталями, яркость которых должна свести отрицание на нет.

Маленькое отступление на десять лет назад. Мне предстояло провести два осенних месяца на геологической базе близ городка Майли-Сай в отрогах Ферганского хребта. Среди прочего я взял с собой роман Набокова «Подвиг» в виде ксерокопии (нет, тогда такого слова не было, мы не знали, что такое ксерокс; в те времена, сильно рискуя, запретные книги размножали на приборе «Эра») и машинописную подборку стихов того же автора – любовно изготовленную самодельную книжечку формата А5, чей-то подарок. Я

твердо решил наконец вчитаться в его поэзию. В большой камералке и от работы, и от чтения отвлекал общий треп, поэтому я уходил со своим портфелем (и с обязательным радиоприемником «Спидола») в кернохранилище, где был удобный стол. В тот дождливый октябрьский вечер в кернохранилище было довольно холодно, пришлось напялить меховую куртку. Свет здесь имел привычку вырубаться в самый неподходящий миг, поэтому всегда для подстраховки горел фонарь «летучая мышь». В небольшой поэме «Слава» я дошел до таких строк:

Кто в осеннюю ночь, кто, скажи-ка на милость, в захолустии русском, при лампе, в пальто, среди гильз папиросных, каких-то опилок и других озаренных неясностей, кто на столе развернет образец твоей прозы, зачитается ею под шум дождевой, набегающий шум заоконной березы, поднимающей книгу на уровень свой?

Словно от вдоха нашатыря меня пробило до темени. Как он все это увидел через бездну в четверть века? Увидел «русское захолустье», лампу, пальто (ну куртку, какая разница), увидел образец своей прозы и даже опилки, которыми были пересыпаны цилиндрики керна в своих узких длинных гробиках. С такой дистанции эти цилиндрики простительно было принять за папиросные гильзы, просто очень большие. Сарай, естественно, не отапливался, огонек «летучей мыши» иногда вздрагивал словно от холода – всякий раз не в такт скрипу кряжистой заоконной тяньшанской березы, тершейся словно мокрый старый пес об угол моего убежища.

Почему же, прозрев такие детали, он счел увиденное невозможным?

Нет, никто никогда на просторе великом ни одной не помянет страницы твоей: ныне дикий пребудет в неведенье диком, друг степей для тебя не забудет степей…

Елена Владимировна рассказала мне, что несколькими годами ранее, после своего первого приезда в Ленинград, она подробно описала для брата многие специфические детали, появившиеся за советское время в их родном городе. Вот откуда в пятой главе романа «Гляди на арлекинов» бронзовый Пушкин, пробующий вытянутой рукой, не идет ли дождь, и фраза, что котлете по-киевски потребовалось 44 минуты, чтобы прибыть из Киева, и многое другое из того, что видит герой романа, американский писатель Вадим Вадимыч Н. Позже Елена Владимировна передала мне с оказией этот роман и другие книги Набокова, которых у меня не хватало. В письмах же, для конспирации, она писала про какого-то литературоведа, который привезет английские издания Федина, Шолохова и Катаева.