Груз

Увы, такую книгу следовало бы начать писать немедленно, а нынче уже поздно, давным-давно уже поздно: все, поди, растащено по книгам и статьям трудолюбивых американских (а теперь уже и наших) набоковедов. Не знаю только, одолел ли кто-либо из них загадку, предпосланную самим Набоковым отдельному изданию «Дара» (Издательство имени Чехова, Нью-Йорк, 1952): «Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался в начале тридцатых годов и печатался (за выпуском одного эпитета [разрядка моя. – А. Г.]

и всей главы IV) в журнале „Современные записки“, издававшемся в то время в Париже». Никаких указаний, что за эпитет и где бы он мог быть. С удовольствием вспоминаю, как я нашел разгадку и почему я ее нашел. Тамиздатовские книги отличало одно важное свойство – их надо было срочно возвращать. Давали на день, два, много – на три. Может, потому все и прочитывалось. Сегодня лучший способ не прочесть какую-нибудь книгу – это купить ее. Так вот, читая в смакующем режиме, я не успел за три дня (в своем номере-пенале) прочесть «Дар» вторично, но все равно даже полтора года спустя помнил немалый роман почти наизусть, помнил так неестественно хорошо, что мне начинало казаться, будто написал его я сам и надо срочно засесть за переделку того или иного куска.

Именно через полтора года я пробрался в очередной спецхран – вспоминаю его с благодарностью – спецхран Латвийской государственной библиотеки имени Вилиса Лациса на улице Библиотекес. В Риге я был летом, в отпуске, и тему себе (вроде бы я историк) измыслил про СССР и лимитрофы в 20–30 годах. Малахольные спецхрановские тетки в мои ухищрения нимало не вникали. Они молча приносили все, что ни попроси – могло это иметь отношение к советско– лимитрофским отношениям или нет, – и даже позволяли рыться в каталоге, что теоретически исключалось. Именно там, в Риге, я впервые полистал толстенькие желтоватые номера «Современных записок» и легко обнаружил место, где не хватало эпитета, вычеркнутого эсеровской редакцией: «Белинский, этот симпатичный неуч…»

(см. страницы 225 «чеховского» издания и его воспроизведения, выпущенного издательством «Ардис» в 1975 году).

III

Не совсем безобидное это дело – привыкнуть, мигом пристраститься к чему-то слишком уж хорошему – к тому, например, как молниеносно перемещается по словесным вантам мускулистая, бесконечно уверенная и точная мысль, и как от этих перемещений ежесекундно, едва ли не в такт сердцебиению, в сознание близкого к обмороку читателя поступает очередной теплый квант. Последние страницы «Дара» я дочитывал в состоянии раскаленного, почти уже опасного восторга, который несколько месяцев вслед за тем мешал мне раскрыть без отвращения книги других авторов. Все казалось плоским, пресным, серым, убогим. Помню, в том же 1967-м старый ферганский профессор и поэт Николай Иванович Леонов с трепетом, словно святыню, вручил мне «Доктора Живаго». Увы, я одолел знаменитого доктора едва до половины, он показался мне возмутительно плохо написанным. Сотни страниц какого-то бесконечного предисловия, не находящего в себе сил перерасти в собственно роман. Справедливо ли это? Задним числом мне начинает теперь казаться, что уральские сцены и диалоги были совсем недурны.

Возвращаюсь к главной нити. Итак, романы дочитаны, я несу владельцу «Дара» его драгоценную книгу (лет семь спустя беднягу посадили по политической статье – чтобы не держал подобных книг) по глубокому снегу где-то за Курским вокзалом, когда меня вдруг осеняет: я живу на одном отрезке исторического времени с Владимиром Набоковым, и делать вид, будто это не так, не сообщить ему о своем восхищении и благодарности, было бы моим личным бесчестием, свинством и трусостью. Другие читатели пусть действуют как знают, а я должен Набокову написать и, пока чувства свежи, выразить их ему. В библиотеке МГУ нашелся относительно свежий «Who’s Who» с адресом (через издателя: care of G. P. Putnam’s Sons, 210 Madison Ave., N.Y.C.), и к вечеру того же дня мое огромное сумбурное письмо уже исчезло в щели почтового ящика с нахлобученной снежной шапкой.

Все разумные сроки ожидания ответа минули при гробовой неподвижности почты, и я решил, что моя эпистола не дошла до адресата, а хранится, любовно подшитая, в месте, именуемом «Где следует». Близился экспедиционный сезон, мне предстояло снова погрузиться в заманчивые азиатские глубины и там, «среди еще недоназванного мира», мало-помалу утратить уверенность, что волшебное чтение не было сном, горячечным продолжением нетерпеливого предчувствия.