Губерман Игорь

Не видел я нигде в печати,
но это знают все студенты:
про непорочное зачатие
миф сочинили импотенты.

Думаю об этом без конца,
наглый неотесанный ублюдок:
если мы — подобие Творца,
то у Бога должен быть желудок.

В годы, что прослыли беззаботными
(время только начало свой бег),
ангелы потрахались с животными —
вышел первобытный человек.

Уже давно мы не атлеты,
и плоть полнеет оголтело,
теперь некрупные предметы
я ловко прячу в складках тела.

Держусь ничуть не победительно,
весьма беспафосно звучу,
меня при встрече снисходительно
ублюдки треплют по плечу.

В немыслимом количестве томов
мусолится одна и та же шутка —
что связано брожение умов
с бурчанием народного желудка.

Моя пожизненная аура
перед утечкой из пространства
в неделю похорон и траура
пронижет воздух духом пьянства.

Всему учился между прочим,
но знаю слов я курс обменный,
и собеседник я не очень.
но соболтатель я отменный.

Хотя везде пространство есть,
но от себя нам не убресть.

Ведь любой от восторга дурея,
сам упал бы в кольцо твоих рук —
что ж ты жадно глядишь на еврея
в стороне от веселых подруг?

Конечно, всюду ложь и фальшь,
тоска, абсурд и бред,
но к водке рубят сельдь на фарш,
а к мясу — винегрет.

Всякий нес ко мне боль и занозы,
кто судьбе проигрался в рулетку,
и весьма крокодиловы слезы
о мою осушались жилетку.

Время тянется уныло,
но меняться не устало:
раньше все мерзее было,
а теперь — мерзее стало.

Кто книжно, а кто по наитию,
но с чувством неясного страха
однажды приходишь к открытию
сообщества духа и паха.

Идеей тонкой и заветной
богат мой разум проницательный:
страсть не бывает безответной —
ответ бывает отрицательный.

Бурлит российский передел,
кипят азарт и спесь,
а кто сажал и кто сидел —
уже неважно здесь.

Когда близка пора маразма,
как говорил мудрец Эразм,
любое бегство от соблазна
есть больший грех,
чем сам соблазн.

Плачет баба потому,
что увяло тело,
а давала не тому,
под кого хотела.

Художнику дано благословлять —
не более того, хоть и не менее,
а если не художник он, а блядь,
то блядство и его благословение.

Я храню душевное спокойствие,
ибо все, что больно,
то нормально,
а любое наше удовольствие —
либо вредно, либо аморально.

Жила была на свете дева,
и было дел у ней немало:
что на себя она надела,
потом везде она снимала.

Людей давно уже делю —
по слову, тону, жесту, взгляду —
на тех, кому я сам налью,
и тех, с кем рядом пить не сяду.

Я живу в тишине и покое,
стал отшельник, монах и бирюк,
но на улицах вижу такое,
что душа моя рвется из брюк.

Мир совершенствуется так —
не по годам, а по неделям, —
что мелкотравчатый бардак
большим становится борделем.