Губернатор. Повесть и рассказы

Обыкновенно наступали сумерки, всходила луна, — и тогда все в комнате освещалось особым светом: начинал как-то особенно выделяться на кафеле отдушник, кресло походило на согнувшуюся бабу, иерусалимский патриарх жмурил, казалось, глаза; по полу, перерезывая дорожки, чернели четкие, словно по линейке проведенные тени…

А Петухин стоял и думал, думал…

С каждым днем он все яснее и яснее понимал, какая огромная нелепость совершена людьми, которые связали Таню с Герасимом. С одной стороны, люди поразительно умны: они додумываются до железных дорог, телефонов, будильников, заставляют железо думать, двигаться, и подчиняться чужому хотенью, — все хорошо делают для тела; а для души, которая есть самое главное, от чего зависит счастье, они сочинили законы, которых, вот уже две тысячи лет не хотят переменить, которые и жестоки, и несправедливы, которые жизнь делают адом. И все это похоже, думал Петухин, будто люди придумали обувь: легкую, красивую, прочную, а самую дорогу, по которой идут, не хотят исправить: всюду камни, кочки, ямы, — и, дураки, удивляются: обувь хороша и легка, — но почему же идти так трудно, так тяжело, почему нужно обливаться кровью и слезами?

И вот, когда Петухин оставался с Таней наедине, он начинал с ней разговоры о жизни…

Он очень жалел ее: разумеется, нужда, бедность, дураки родители заставили ее идти за Герасима.

— Эх, болваны! — вздыхал в темноте Петухин и показывал кругом руками. — Ну, вот вам и богатство! Ну, вот тебе и кресло, вот тебе постель мягкая, ковер… Ну, а толк какой? Мать была больна! — кому-то ядовито и желчно возражал он. — Да мало ли чего — мать была больна! Тебе не хотелось ее тревожить да беспокоить! Да разве за Герасима мать-то твоя выходила? Ты выходила, а не мать! Ну, вот родится у тебя ребенок… Да разве ты его так будешь любить, как если бы он Гаврюшкин был? И потом удивляться будут: почему, мол, баба своего дитя не любит? Дураки! Хо-хо, братцы, — эта башка жизнь прожила, жизнь видела, из семи печей хлебы едала, все понимает, всякие планы развести может…

И Петухин гордо постукивал себя по лбу пальцем.

Вспоминался ему Гаврюшка, гроза всей округи, первый боец на кулачках, первый игрок на бильярде, но зато и первый резчик в иконостасной мастерской братьев Свиридовых. И был он, этот молодец, перед ним, перед Петухиным, как лист перед травой. И держал его Петухин в своих руках, как кучер — молодую, хорошую, но норовистую лошадь. В «Лондоне», где они обыкновенно виделись, Гаврюшка не знал, куда усадить его, чем потчевать. И все норовит куда-нибудь подальше забраться, в уголок, чтобы люди не видели, не помешали…

Петухин жмурит глаза и, как живые, представляет себе все эти сцены в трактире.

«Лондон» горит огнями и тонет в дыму. Разговоры, шум, крики. Снуют половые. В бильярдной щелкают шары… А у Гаврюшки, у этого здорового, сильного дурака, глаза чешутся. Он же, Петухин, солидно тянет богемское и говорит:

— И конешно, во всей этой истории дураком выходишь один ты. Да-а, вот побей меня бог!

И Петухин сразу начинает сердиться и пристукивать, в такт словам, стаканом о стол. Ему, в самом деле, с одной стороны, жалко этого парня, а с другой — досадно на его глупость.

— Да чтоб я, Петухин, — с азартом говорит он, — да позволил этой старой очкастой кочерге отбить у меня девку, да будь я трижды анафема! Да пусть любой человек харкает мне в рожу после этого! Ну, какой ты есть парень, скажи на милость? Ну? названья ведь тебе не придумаешь! Осел? Дурак? Шаром тебя мало по башке стукнуть? Ну? Чего ну? Чего бельмы вылупил? Нс правду говорю, что ли?

Петухин сердито поворачивался в сторону, постукивал по полу подошвой и долго сидел в такой позе. Потом вдруг поворачивался к Гаврюшке и с страстными, убеждающими жестами говорил:

— Ведь даже, пойми, вчуже жаль… Сидишь вот так, работаешь, смотришь, и душа на части раздирается… «Танечка! Не хочешь ли грушек? Грушки сочненькие! Штучка четыре копеечки! Танечка! Бросила бы книжку! В книжке ерунду все про любовь пишут! В садике погуляла бы!» Слушаешь, слушаешь, — аж сплюнешь! И Татьяне-то тошно…

— Тошно? — встрепенувшись, весь загоревшись счастьем, переспрашивает Гаврюшка.

— Знамо, тошно… Любит она тебя, дурачину… — с большим презрением говорит Петухин, — любит…

— Ну?

— Вот тебе и гну! Жалко девку: дурака любит-то…

— Чего дурака? — вдруг вспыхивает Гаврюшка, — Дурака, дурака… Заладила сорока про Якова… А что бы ты, умный, на моем месте сделал-то, подумаешь?

Петухина словно иголкой кольнули.

— Кто? я-то?

— Да, ты-то!

Петухин искусственно сразу остывает, долго смотрит на Гаврюшку и уныло качает головой: так велико его презрение к этому человеку, — пусть он первый игрок на бильярде. У Петухина даже голос меняется.