Губернатор. Повесть и рассказы

— Доброго утра, ваше величество! Как спали, ваше величество? Ночь была тихая и темная, ваше величество! Хорошо у нас на острове, ваше величество! Понаехали иностранцы, кошельки у них ничего себе, ваше величество! Вся утроба вашего величества полна. А ведь трудно переварить такой завтрак, ваше величество? Семнадцать англичан, тридцать восемь немцев, одиннадцать русских и двадцать четыре американки!

Любил Манфред пошутить с отелем, как с живым существом, как с близким другом, — любил поразговаривать с ним рано поутру, когда солнце, как красный, удивленный, неморгающий глаз, встает из-за синих морских ворот и впервые озирает новый, еще небывалый, только что рождающийся день.

Море — спокойно, утро — прохладно, и окна отеля отливают холодноватой сталью. Все спит, — и еще бы не спать: в этих желудках переваривается хороший обед, и Манфред вспоминает вчерашнее меню: макароны по-неаполитански, спаржа с голландским соусом, филе карамболь, цыплята с салатом, ананасное мороженое и свежая земляника. И кофе, — душистый кофе с Явы, секрет которого, кроме Манфреда, никому не известен в Италии! Придушив все это сигарами, подчас недурными, попробуйте не заснуть!

«А вино? — вдруг вспоминает Манфред. — Вино, наше волшебное белое вино? Кровь земли».

Вьется дымок кухни. Уже проснулся повар, — поджаривает хлеб, нарезанный ломтиками. Это необходимо к утру, это особенно любят немцы.

Ах эти немцы! Все хорошо: аккуратные, платят отлично, вежливые, любят свою родину, выписывают свои газеты, но слишком много пишут открыток… И все пишут, пишут, и карандашами, и чернилами, а когда обедают, пишут в антрактах между блюдами.

«Много немцев на свете!» — думает Манфред.

Шевельнулась дверь на верхнем балконе, высунулась голова, и видно, как закрылись от наслаждения сонные глаза, как нос потянул аромат апельсинных цветов.

«Номер двадцать четвертый. Доктор. Одиннадцать лир, — соображает Манфред, — начался день. Началась суета. Пора жарить кофе».

Уже давно разгорелась жаровня. Расставив ноги, сидит около нее Манфред и помешивает на сковородке жирные, душистые зерна. Все выше и выше поднимается солнце, — все сильнее и сильнее, как на увеличивающемся огне, закипает жизнь отеля.

Снуют камерьеры во фраках, щелкают фотографические аппараты, — это все, и стоя, и сидя, и обнявшись, и чокаясь бокалами, снимаются немцы. Снявшись, собираются на прогулки и слащаво кричат друг другу: ау!

Уже отерли камерьеры первый пот. Ушли, перекликаясь, немцы. Лениво допивают кофе русские, прошатавшиеся где-то всю ночь. Надо готовить первый завтрак. Что на завтрак? Об этом заботится жена, — быстро стареющая Мария. Громким голосом она читает нравоучения повару Катальдо.

…Все эти иностранцы представлялись Манфреду теми молоточками, которые куют счастье для единственной его дочери Еленуччи.

Все они были двух сортов. Первый сорт — это те, у которых много чемоданов: черных, желтых, коричневых. Чемоданы эти — настоящие кожаные, дорогие, тяжелые: их трудно нести на голове, в них наложено много вещей. Эти люди платят за пансион по одиннадцати лир, платят охотно, не торгуясь, и окна их комнат всегда выходят на море, в ту сторону, с которой из-за синих ворот на заре выходит солнце. Жены этих людей отлично играют на пианино, — и вечера, когда играют на пианино, очень любит старик. Между женщинами бывают иногда прекрасные, — но кто их сравнит с той?

Вечерами, когда так сладко кружится голова, что кажется, остров плывет, лезет Манфред в свою кладовку, — так он называет память.

Конечно, в отеле бывают прекрасные женщины, но куда им до нее?

…Откуда-то… давно, из прекрасной земли, приехала она одна, поселилась в отеле: глаза ее были грустны, как струны, которых не касается рука. Этого было достаточно, чтобы вскрикнуло молодое сердце. Мария всегда была чудесной и верной женой, но не особенно хорошо, когда красны руки женщины, когда от волос попахивает пережаренным маслом и когда вместо разговоров о любви она читает нравоучения повару Катальдо: надо признаться, что беда уж не так велика, если немцы съедят не совсем тщательно промытый салат.

И вот приехала та.

Говорят, что звезды не так малы, как они кажутся. Есть ученые, которые смотрят в трубы и приближают небо к земле… Может быть, это так и надо, чтобы писать потом толстые книги для студентов. Но Манфред знает: умен тот, кто смотрит издали собор в Орвиетто и видом Рима любуется с Еникульского холма. Не надо приближать небо к земле. Если о небе нужны земные слова, то пусть будет оно синим морем, а звезды — островами серебряными. Скучноваты таки люди, все знающие. Хорошо, если бы звезды время от времени падали на землю, рассыпаясь, но неплохо, если они останутся на небе. Звездное небо, синее море, белые паруса, соколы — все это не такие вещи, которые могут скоро наскучить.

Прекрасно полезть в свою кладовку, когда немцы засыпают и остаешься один в саду, когда видишь, как золотой огонек сигареты медленно, но верно приближается к губам.

Из кладовки тихо выходят старые тени и спрашивают:

— Это ты, Манфред?

— Я.

— А Мария?

— Мария спит.

— Ты меня любишь?

— Люблю.